Евпатий

Она притворилась, что не услышала вопроса, любуется открывшейся красотой.

— Кто сказал тебе, Кармен? — слегка запаздывая, как заика, голосом за движением губ, переспросил он опять.

Она полуобернулась к нему, лукаво щурясь.

— А ты не догадываешься? — и, переводя тему, полуспросила-полуукорила с женской заботой. — Всё пьёшь, Пашка? Всё праздника тебе подавай?!

У осклизлых, обросших аксамитового цвета мохом берегов мокли серенькие затопленные иголки.

Он молчал. Она подошла сбоку, взяла под руку и чуть-чуть прислонилась к нему. По воде медленно бежала тяжёлая металлическая рябь.

— Ну хорошо, скажу, — словно идя навстречу его слабости: упрямству, сказала она. — Один там работает у нас, учился с тобой...

И назвала фамилию одного из курсовых стукачей, любовника, по-видимому, нынешнего, ушлый был паренёк.

Она хотела повернуть его к себе, взяла за плечи, но он не сдвинулся с места, и тогда она сама, заступив и заслоняя воду своими приближавшимися тёмно-коричневыми глазами, встала перед ним и прижалась.

Он чувствовал её бедра, живот и скользящие в поцелуях холодные губы возле своих. «Паша-Паша-Пашечка мой, — жарко, спешаще шептала, щекоча ухо, — прости меня, подлюгу! Мне машину нужно перегнать, дали наконец, а учёные эти хреновские... Толку от них... — И, деловито отстранившись, щёлкнула замком сумочки. — Вот тут открытка, телефон... А у нас тебя встретят, я договорилась, прямо на въезде и передашь. И ещё, если можно, Паш, у меня талон на «шестёрку», а там, я слышала, «девятки» пришли, ты займи мне тыщи четыре на переброс, а я тебе в полгода возмещу потом...» — И опять хотела прижаться-прилепиться, но он успел уже отступить на шаг.

Возможно, если б она сказала, что поедет вместе с ним, он бы совсем иначе всё почувствовал. Он и за собою знал это лукавство мозга. Но она не поедет, у неё, вероятно, ещё куча всяких деловых дел, а с ним она «рассчитается» как-нибудь так, по ходу-на ходу.

Вот ведь сука-то! Это он подумал не то про неё, не то про себя, не то про вообще всю жизнь разом.

Плавным мягким движением он высвободил из её белых в золотых кольцах пальцев лаковую чёрную сумочку и без размаха кинул в каменоломню — в самый, получилось, центр.

— Ну какая ты, к чёрту, Кармен? Ха! — глядя-вдавливая каменеющий от ярости взгляд в её зрачки, ширящиеся от ужаса, отчётливо произнёс. — Ты обыкновенная помойная жучка.

И без всяких стёжек-дорожек двинул наискось по траве к троллейбусной остановке.

Он делал на ходу медленный выдох, а потом ещё более медленный вдох. Он ждал визга или крика позади. Но позади было тихо и глухо, будто он убил её там, и ему вспомнилось отчего-то, что у Семёна Емельянова есть старший брат лилипут и что Семён это тщательно скрывает, что у бабушки в Моршанске бывали ярмарки, когда он был маленьким пацаном и приезжал погостить в каникулы на Волгу, что там продавались очень вкусные пироги с луком и яйцами и что из тридцати элементарных частиц одно антинейтрино летит во времени в обратном направлении... Нет, мадам, думал он, он вам не антинейтрино, он Павел Александрович, Павел Александрович, Павел Александрович, прошу запомнить.

Ему нестерпимо хотелось разрыдаться.

29

Был ещё однажды такой сон. Засаленные гнутые лавки на каком-то пригородном вокзальчике. Сумрак. Холодно. И какие-то типы, имеющие над ним, Илпатеевым, власть. К одному он, как обезьяна Чи-Чи, привязан верёвкою, а немного в отдаленье, но тоже на одной из лавок, сидит немолодой солидный не то военный, не то, быть может, милиционер. Типы решают будто бы, что им с Илпатеевым делать, как поступить, а он тянется взглядом к тому, в отдалении, но вдруг делается ясно, что тот тоже с ними. А лоснящийся и громадный, к которому Илпатеев привязан, смеётся, обнажая алые плотоядные дёсны, и это невыносимо, до обморока страшно... И потом темнота, и, оказывается, он бежит, а сзади, свистя и улюлюкая, топочут ногами его преследователи. Внутренне обмирая, он пробует взлететь, это ведь получалось у него раньше, он семенит, подбирает толчковую, чтобы как следует оттолкнуться, и наконец прыгает, и в самом деле какое-то время летит. Но низко, низко летит он, всего сантиметрах в тридцати над землёю, над убитой, утоптанной миллионами ног дорогой. Но его преследователи не удивлены вовсе его полётом, а напротив, они словно бы ждали того, и вот уж, дурачась, паясничая и хвастаясь друг перед другом, они попеременке достают, цепляют руками за его штаны, за выпроставшуюся рубаху, а один, особенно гнусный и хохочущий беспрерывно фальцетом, забегая сбоку, уловчается схватить за пах.

Потом они бьют его по затылку, плюют на него, поверженного, мочатся на него. Он лежит, он пытается встать на корточки, он даже встаёт и опять пытается побежать. Но он... он сломлен уже и согласен на гибель.