Еврейская сюита

Я очень сентиментальная, и приходила туда только для того, чтобы плакать. И женщины, что стояли возле меня, так и говорили: «Эта женщина, которая все время плачет». Они даже не знали, как меня зовут. «Она все время плачет». А я плакала потому, что у меня перед глазами были сцены: гетто, лагеря в Польше, и все такое. Я смотрела на раввина и думала: «Боже мой, за что же их убивали…» – и так было несколько лет. Мы ходили туда в субботу, там проходит очень еврейская суббота, очень религиозная, они поют до двух-трех часов ночи. Я с маленьким Давидом, я наверху стою, а он – внизу.

– А старший сын?

– Старший сын, Михаил, названный в память о моем дедушке, – тоже религиозный, но он пошел по другому пути. Он был в религиозной школе – ешиве, потом был «красным беретом», парашютистом, служил три года в армии. Сейчас он адвокат, прекрасная семья, живут в Иерусалиме, у него трое детей.

– Давид тоже закончил ешиву?

– Да, когда Давид подрос, он сказал, что тоже должен пойти в ешиву, но его не захотели принять. Потому что он мог испортить весь класс, всю школу. Он пришел из другого мира, он другой. Отказали… Все было хорошо: хорошие отметки есть – есть, телевизора дома нет – нет, в субботу в транспорте не ездишь – не езжу, газеты не читаешь – не читаю, все прекрасно. Но они не хотели его принимать. Ему было двенадцать. До бар-мицвы[80]. Они должны были ему отказать, и они нашли причину: «Ты знаешь идиш?» – «Нет, не знаю». Он же не будет врать. «Не знаю». Ну, тогда мы тебя не можем принять.

Но Давид… ему сказали «нет», он такого не принимает. Мы пришли домой, он позвонил моему папе и сказал: «Дедушка, с сегодняшнего дня по телефону ты говоришь со мной только на идиш. Я через год должен быть в этой школе». И так было. И что вы думаете? Он не просто говорит на идиш – он лучше всех говорит, он пишет на идиш, он читает лекции на идиш. Лекции! Я говорю, как это возможно? Я училась, у меня matura, а ты так прекрасно говоришь, как будто бы сто лет был хасидом… Вот так было. Это Давид. Это вау, Давид – это вообще.

Я хочу сказать: что определяет всю нашу большую богатую судьбу? Один случай. Какой случай? Если бы его не взяли на плечи и никто бы не посмотрел на него – он в жизни никогда бы туда больше не пришел. Один случай. А еще что… Ведь написано: «Люби своего ближнего, как самого себя»[81], чтоб мы смотрели, кто возле нас, какой-нибудь ребенок или другой уязвимый человек. Смотри, кто возле тебя нуждается в твоей помощи. Но это мое понимание. Смотри за самыми близкими, и тогда ты увидишь самое далекое. До сегодняшнего дня я не знаю, кто тогда взял его на плечи. Это мое понимание, и это я передала моим детям. Смотри, кто возле тебя.

– Расскажите об учебе ваших детей.

– Мои дети пошли в школу, в которой я ничего не понимала. Я начала читать Талмуд. Я ни одной строчки не могла понять. И я себе сказала: «Что? Я уже закончила вуз, я изучила химию, и я не могу читать этот Талмуд?» Для меня химия – самое тяжелое. Все, что не химия, не считается. Я ничего не понимала. Ничего. Я вообще не могла дочитать до конца ни одной строчки. И тогда мне очень помогли рассказы Эрнеста про раввинов, про то, как он учился. Что, дети могут учиться по десять часов в день? Я такого не знаю. Как дети могут учиться столько часов! А где спорт? А где кино? А где театр? Это мой свет. Это мой мир. А тут они в другом мире.

Я вам кое-что расскажу, и это не анекдот, это правда было. Я же очень люблю одеваться, я очень люблю моду, да. И приехал, ни больше ни меньше, Юдашкин. Он был в Израиле. Ну, сначала я сказала: «Ой, Юдашкин!» А мне не с кем идти, у меня только двое сыновей в кипе. Я взяла моего сына Михаила, ему было восемь лет. И я сказала сыну: «Я извиняюсь. Но мы пойдем смотреть платья Юдашкина». И он пошел, но не сам пошел – это я его потащила. Вот это был мой мир. А их мир был другой. Я не то чтобы не имела права туда войти, но я ничего не понимала, я их только портила.

– То есть вы расслабились в каком-то смысле? Перестали волноваться, а отпустили детей в тот мир?

– Абсолютно, как вы сказали. Понимаете, я жила в четырехкомнатной квартире, а мой сын Михаил должен был жить в одной комнате с другими: их там пятеро мальчиков. Я думала: «Что такое, что, я плохая мама? Забирают моего сына». Для меня это был первый ребенок, Михаил. Ну, конечно, он самый хороший, самый прекрасный. Я поехала в ешиву, и тогда у меня была такая мысль: «Ведь все-таки эти раввины уже двадцать лет воспитывают таких прекрасных михаилов. У них опыт, у них понимание, они знают, что делают». И я отпустила Михаила: «Все, иди, все будет хорошо».