Еврейские народные сказки. Том 2. Сказки евреев Восточной Европы

Культурный, исторический и литературный контекст

Национальный подъем в Польше

В основе данной сказки лежат исторические события — польское национальное восстание против царской России в 1904–1907 гг., в котором принимали участие некоторые евреи. Спровоцированная набором новобранцев в российскую армию в рамках мобилизации на русско-японскую войну Польская социалистическая партия (ППС) организовала антивоенные демонстрации. 12 ноября 1904 г. варшавская полиция арестовала 20 евреев, собравшихся для подготовки протеста. Бендзин, место действия сказки, был административным центром урбанизированного и промышленно развитого Домбровского угольного бассейна. В то время там проходили демонстрации и забастовки, в которых участвовали евреи, и, вероятно, некоторые евреи были арестованы наряду с другими революционерами-националиста-ми. Историческая точность данного эпизода не поддается проверке, однако общая атмосфера в стране в тот период не исключает возможности подобного случая.

Среди польских политических лидеров в рассказе упоминается Юзеф Пилсудский (1867–1935). Польский националист, он сначала был участником польского социалистического подполья, затем военным командиром, собравшим политические и военные силы в Польше в межвоенный период и фактически ставшим диктатором (1926–1935). После Первой мировой войны (1918–1922) он достиг карьерного пика, одновременно являясь главой Польской республики и командующим вооруженными силами страны. Как центральный персонаж польского национального движения и дальнейших политических событий, Пилсудский вызывал обширную критику.

Песни

Чтобы усилить драматизм ситуации, когда полиция разыскивает польского националиста, в рассказе используются две песни, которые поют в конце седера: «Эхад ми йодеа» («Кто знает один?»; фольклорный сюжет 2010 «Эхад ми йодеа» и «Хад гадья» («Один козленок»; вариант фольклорного сюжета 2030 «Старуха и ее свинья»). Обе допускают импровизационное развитие. Выбор последней песни с целью задержать полицию вносит юмористическую нотку в рассказ, так как на еврейском сленге (идиш) «Хад гадья» означает тюрьму.

Исследования и, вероятно, история данных песен в еврейской традиции взаимосвязаны. Авторы песен неизвестны, но впервые песни были напечатаны в Пражской Агаде (1590). «Хад гадья» приводится там только на идише. Тем не менее Яари отмечает, что, в отличие от прочих, тексты этих двух песен существуют на иврите и на идише [1].

Происхождение песен — вопрос, который ставит ученых в тупик. И «Хад гадья», и «Эхад ми йодеа» имеют параллели в устной традиции других народов; они классифицируются как «кумулятивные сказки». Перкал выделяет три структурных типа кумулятивных сказок: «нарастающее» повествование, рассказ-цепочка и рассказ-часы [2]; «Хад гадья», согласно ее классификации, представляет собой рассказ-цепочку.

Фухс [3] и Гефен [4] остроумно отмечают, что нееврейские ученые пытаются установить еврейское происхождение данных песен, тогда как еврейские ученые ищут их корни в фольклоре других народов. Их точка зрения забавна, но не вполне точна. Например, согласно Йоффи, «песня на иврите, напечатанная в Пасхальной Агаде, [является] первой песней, устанавливающей образец для ряда песен, распространившихся по двум континентам и передававшихся на многих языках во многих народах» [5].

Такие вопросы трудно разрешить, несмотря на все обилие (а возможно, именно по его причине) сравнительных исследований XIX–XX вв. Среди еврейских ученых Цунц первым заявил о возможности влияния на «Хад гадья» немецкой народной песни [6]. Гефен тем не менее показал, что немецкая версия, на которую Цунц ссылается как на доказательство, изданная в «Волшебном роге мальчика» (составители Арним и Брентано) и включающая такие слова на иврите, как «шохет» и «малах ха-мавет», сама является переводом «Хад гадья» из Агады [7].

Стихотворную форму «Хад гадья» допустимо рассматривать как сорит — жанр, который Фишель определяет как «набор высказываний, которые, опираясь на логику или последовательность неоспоримых фактов, постепенно приводят к заключению, причем в каждом утверждении используется последнее ключевое слово (или фраза) из предыдущего» [8]. Согласно ему, форма приобрела популярность в греко-римской традиции между 50 г. до н. э. и 200 г.н. э. и соответственно повлияла на танаический и раввинистический дискурс. Фишель рассматривает «Хад гадья» как поздний пример катастрофического сорита [9] — формы, которая имеет последователей в танаической литературе.

Например: