Еврейский Белосток и его диаспора

Громкий призыв Зона к собиранию фотографий с целью наглядно рассказать историю Белостока, оказался весьма прозорливым: визуальные изображения стали основным средством, благодаря которому Холокост и еврейская Восточная Европа закрепились в послевоенной исторической памяти. Изображения и особенно фотографии, как отмечает исследователь Барби Зелизер, «помогли стабилизировать и закрепить преходящий и изменчивый характер коллективной памяти»[916]. Утверждая, что «одна фотография стоит тысячи слов», Зон убеждал своих читателей, многие из которых не могли прочитать ни слова на идише, что образы еврейского Белостока «останутся в их памяти дольше, чем любое печатное слово»[917]. Упор Зона в изданном им альбоме на том, что он сохраняет жизнь «простого народа» Белостока, соответствовал и другим публикациям о еврейской Восточной Европе, написанным как во время войны, так и сразу после нее. Начиная с 1943 года многочисленные книги настойчиво стремились вернуть к жизни «мир» восточноевропейского еврейства: книга Мориса Сэмюэля «Мир Шолом-Алейхема» (опубликованная в 1943 году) выражала желание автора показать отчужденным от прошлого американским евреям «мир» их дедов[918]. Книга Авраама Джошуа Хешеля «Земля принадлежит Господу» (основанная на волнующей лекции Хешеля, прочитанной в Институте иудаики в 1945 году) оплакивает необратимую потерю богатого «внутреннего мира» восточноевропейского еврейства[919]. Благодаря «яркости и непосредственности рассказов» в этих публикациях, по словам исследовательницы Барбары Киршенблатт-Гимблетт, книги «заставляли читателей почувствовать, что они могут пройти сквозь [их] страницы и оказаться на улицах еврейского города, запечатленного в [тексте]»[920]. К 1947 году художники стремились имитировать эти запоминающиеся литературные тексты с публикацией энциклопедических сборников фотографий, подобных альбому Зона. Среди этих работ стоит отметить Di Farshvundene velt («Исчезнувший мир») Рафаэля Абрамовича[921] и «Польские евреи: иллюстрированная запись» Романа Вишняка[922]. Зон восхищался попыткой Вишняка уловить «реальную ненаигранную жизнь» так, чтобы даже не говорящие на идише могли открыть для себя настоящее окно, через которое можно увидеть «интенсивное религиозное качество восточноевропейской еврейской жизни»[923].

Желая создать книгу, достойную этих блестящих работ, которая могла бы послужить моделью мира ландсманшафта, Зон взялся написать историю Белостока, которую он знал лично, чтобы закрепить видение города и его уникальности и передать его читателям. Он собирал представления иммигрантов о себе как о центральных фигурах в развитии Белостока и во время их проживания там, и даже после того как они уехали. Зон окружал каждую фотографию загадочной подписью, которая, как отмечает Барбара Киршенблатт-Гимблетт, создавала у читателя впечатление, что запечатленные на снимках люди, места и сцены были «типичными, а не конкретными»[924]. Но при всем стремлении создать вневременное видение еврейского Белостока, Зон иронически подчеркивал радикальную трансформацию, которую производила его работа с этими фотографиями: снимок, который изначально предназначался для фиксации реальности и празднования годовщины успеха организации в 1905 году, теперь, в публикации 1952 года, свидетельствовал лишь о трагедии и потерях военных лет. Хотя фотографии сохранились, но их уже неизвестные сюжеты и истории, окружающие каждое изображение, за время войны канули в забвение.

Таким образом, повествования Зона в сочетании с фотографиями рассказывают не только истории триумфов, но и показывали двойственное отношение к жизни в Восточной Европе и Новом мире. Когда его издание демонстрировало праздничные фотографии ежегодных обедов «Бялыстокер Фарбанд» в Аргентине, церемонии сжигания ипотеки в Белостокском центре в Нью-Йорке или пикников в австралийском Белостокском центре, под поверхностью этих радостных сцен таился ряд тревожных вопросов, стоящих перед всеми восточноевропейскими евреями: сможет ли белостокская еврейская диаспора когда-нибудь воспитать учителей, лидеров и писателей, подобных тем, кто жил в Европе? И в конце концов, сделали ли материализм и индивидуалистическая направленность нового мира невозможным воспроизведение интенсивной коллективной еврейской идентичности, существовавшей в Европе?