Еврейский вопрос / Необыкновенная история

Кроме того, эти другие, союзники, свидетели, все те, кто впутался и кто введен в обман, — кажется мне, как я замечаю, — будто требуют или ждут моего ответа, объяснения, точно удивляются, что я молчу, даже намекнули мне довольно ясно, чтобы я хоть после себя оставил записки, объяснил… А между тем мне ничего определительного не говорят о том, как и что говорит Тургенев, как сваливает на мою голову свою зависть и ложь, и я хожу в лесу догадок, ощупью. От этого, как видит читатель, я и беру то ту, то другую догадку, выбирая их из загадочного обращения ко мне многих лиц. Только из встречи Тургенева на улице, весной 1874 года, от него самого я услыхал, что он силится себя поставить передовым, а меня подражателем его, когда я заметил ему, что он ставит ноги в мои следы. А больше ни от кого! Да вот на днях, как выше сказал, я только увидел в “Вестнике Европы”, на последней странице перевода Education Sentimentale, что другие давно заметили сходство героя этого романа с моим Райским. А мне не говорят, читаю я мало, между тем чего-то от меня требуют, хотят!

Вот это — вторая причина, заставившая меня писать эту печальную летопись! То есть, чтобы не дать себя обвинить фальшиво, безапелляционно. Я с болью и горем вижу, что мне как будто велят подать и мой голос.

И я подаю. Audiatur et altera pars.

Тургенев, конечно, и скажет, и напишет много за себя: пусть же судят нас другие и извлекают из этого суда поучительный пример!

Хотя “мертвые срама не имут”, но я не желаю все-таки взять на себя, перед будущим поколением, бремя чужого стыда и зависти! У меня довольно и своих пороков!

“Оба хороши!” — скажут непременно судьи и будут правы. Но оба — в своем роде! Я его рода на себя не возьму! Впрочем, если б только оставили меня в покое, я — пожалуй — махнул бы рукой и на правду, и на суд поколений, потому что, если не доберутся до моей правды и будут называть меня похитителем и лгуном и обвинять в клевете на другого, — прах мой не смутится от этого!

Это докажет только, что правда не всегда торжествует над ложью.

Я знаю, что я наказан за небрежность к своему таланту, за лень вообще, за праздношатание в молодости, вместо того, чтобы учиться и писать (ведь и все у нас так воспитывались, учились, росли и жили{70}, как я, что я и старался показать в “обломовщине”), — и за многое другое, словом, за закапывание таланта (который даже мало сознавал в себе и мало доверял ему) — другой откопал, сам взял, унес за границу, поделился с другими — и вышла новая школа! Подишь ты!

“Какая претензия! — завопят судьи, — ты воображаешь себя каким-то Диккенсом, Бальзаком, даже, пожалуй, Флобером, великим Флобером!”

“Ничего не воображаю, говорю я: а теперь вижу ясно по всему, что сделал Тургенев и что из этого вышло, именно: если б я не пересказал своего “Обрыва” целиком и подробно Тургеневу, то не было бы на свете ни “Дворянского гнезда”, “Накануне”, “Отцов и детей”, “Дыма” — в нашей литературе, ни “Дачи на Рейне” в немецкой и “Madame Bovary” и “Education Sentimentale” — во французской — и, может быть, многих других произведений, которых я не читал и не знаю”.

Вот недавно появилось в переводе в “Вестнике Европы”{71} Germinie Lacerteux, соч. Гонкура: это страх, похоже, на развитие развратной Марины в “Обрыве”. Но я уже об этом ничего не говорю. Тип один и тот же — значит, из семян, брошенных в “Обрыв”, выросло много — но часть этого всего Тургенев перенес на французскую почву. И подсовывает Стасюлевичу, напоминает, что все-де это уже у французов есть.

Это верно — как Бог свят!

“Значит, и прекрасно (скажете вы, читатель): тем лучше! И ты (т.е. я) хорошо сделал, что выболтал Тургеневу свой громоздкий роман, как хорошо и он сделал, что поделился и что все это дало новый толчок французской литературе в беллетристике!”

“Да, пожалуй, оно так, я соглашусь. Я даже был бы очень счастлив и примирился бы вполне со своим положением, если б дело выяснилось таким образом, т.е. чтоб меня очистили, оправдали, а славу, т.е. заслугу труда, умения воспользоваться, приложить к делу мой материал, осмыслив и обработав его, взяли себе другие, а с этим и весь шум, торжество! Бог с ними. Лишь бы оставили мне мою правду, т.е. что они черпали из меня, а не я из них{72}. Нет, вон Тургеневу хочется взять всю инициативу себе, а подозрение в своей вине обратить на меня. Последнего я, конечно, не желаю.

“Да ведь и Шекспир, и Пушкин, и Гоголь, скажут мне, делали то же самое, что сделал Тургенев, т.е. брали у бездарных или малодаровитых писателей (как Шекспир, например, взял у кого-то из своих товарищей сюжет Лира), потом он, а за ним Пушкин почерпали из легенд, летописей предания, и Байрон делал то же. Гоголю, говорят, Пушкин дал сюжет “Мертвых душ".