Еврейскiй вопросъ

7. Объ искуствѣ вообще я еще до сихъ поръ, не сказалъ ни слова; ибо по поводу Лессинга мы могли познакомиться только съ особеннымъ искуствомъ жидовъ по части рекламированья. Также мнѣ неизвѣстно, чтобы о настоящемъ искуствѣ у жидовъ можно было говорить иначе, какъ въ чисто отрицательномъ смыслѣ. Изящное искуство и iудейство суть противоположности, другъ друга исключающiя. Уже обыкновенный iудей, со своими манерами, является предметомъ народной комики. Я предоставляю другимъ нарисовать угловатость внѣшней фигуры iудея; потому что предъявленiе здѣсь пластическихъ свидѣтельствъ не мое дѣло. Объ этихъ телесныхъ свойствахъ я напоминаю только ради того, чтобы показать, что имъ соотвѣтствуютъ и духовныя. Iудей, это — отрицанiе всякой художественности, какъ самъ по себѣ со своимъ тѣломъ и манерами внѣшнихъ движенiй, такъ и во всемъ, что он дѣлаетъ, говоритъ, пишетъ и думаетъ. Онъ неизященъ во всѣхъ отношенiяхъ. Но изъ этихъ недостатковъ онъ смѣло сдѣлалъ видимость добродетели. Онъ не можетъ дѣлать себѣ никакихъ изображенiй — это правда. Онъ не долженъ дѣлать себѣ никакихъ изображенiй, — это его исконный религiозный догматъ. Такимъ образомъ, эта племенная неспособность къ искуству отражается уже въ религiозныхъ основныхъ законахъ. Художественная фантазiя чужда была исторiи избраннаго народа уже на почвѣ Палестины. Сами iудеи хотятъ этотъ недостатокъ въ cебѣ художественнаго развитiя оправдать тою религiозною заповѣдью, которою воспрещается изображенiе Господа Бога, всего, что есть на небесахъ, тъ.-е., говоря языкомъ лучшихъ народностей, всего идеальнаго. Но здѣсь, со своимъ врожденнымъ оcтроумiемъ, смѣшиваютъ они причину съ дѣйствiемъ. Врожденное имъ отcутcтвiе фантазiи есть причина ихъ отвращенiя ко всякимъ яснымъ нагляднымъ образамъ, а потому служитъ также основанiемъ изобрѣтеннаго ими религiознаго законодательства. Они чувствуютъ, что какъ только пускаются въ область искуства, такъ начинаютъ спотыкаться и стукаться головою. Когда у нихъ является желанiе воплотить идеалъ, они не идутъ дальше золотого тельца, а чтобы эту грубую фантазiю, которая ищетъ только золота, какъ-нибудь скрыть, они скорѣе согласны обрѣзать у себя даже послѣднiе остатки фантазiи, и посредствомъ религiознаго запрета благоразумно заглушить единственные свои художественные задатки, которыми они, повидимому, обладаютъ, именно задатки къ воплощенiю золотого тельца ради поклоненiя ему. Но и эта художественная наклонность была лишь воспоминанiемъ о Египтѣ, была простымъ подражанiемъ, и возникла не на почвѣ собственнаго духа или, лучше сказать, собственной плоти. Обычнаго въ настоящее время метафорическаго смысла этого поклоненiя золотому тельцу мы касаемся лишь мимоходомъ; ибо тотъ культъ, который былъ, такъ сказать, эхомъ египетской школы, не имѣлъ ничего общаго съ жаждою золота въ смыслѣ алчности къ деньгамъ. Обычная нынѣ фраза о пляскѣ, вокругъ золотого тельца, по отношенiю къ тѣмъ стародавнимъ событiямъ является не чѣмъ инымъ, какъ грубымъ недоразумѣнiемъ. Жажда богатства, непосредственно и позитивно не имѣетъ никакого отношенiя къ искуству, но имѣетъ къ нему отношенiе посредственное и отрицательное; ибо она заглушаетъ всякое художественное чувство, гдѣ къ нему имѣлись задатки. Но въ случаѣ iудейства этихъ задатковъ заглушать не приходится, такъ какъ вообще о нихъ не можетъ быть и рѣчи.