«Еврейское слово»: колонки

Кроме одного. Широкий резонанс вызывают темы, по самой установке рассчитанные на массовость. Не теорема, которую доказал Перельман, а то, что он отказался от премиального миллиона. Другими словами, второсортные и не первой свежести. А пришли в телестудию, как сказано, самые-самые. То есть или они хотели лишний раз продемонстрировать свою принадлежность к избранному кругу, или у них нет собственных тем. Индивидуальных, интересующих именно этого члена компании, отличающих его от всякого другого, а компанию от толпы в метро. Я не могу представить себе, что, встречаясь с возлюбленной или познакомившись с Перельманом или буддийским монахом, они начнут говорить о Единой России и Народном Фронте. Из всего вороха происшествий, о которых шла речь, единственное, что, на мой частный взгляд, стоило бы мимолетного упоминания, это что Иисус, как до нас доходило, разводов решительно не одобрял, Патриарх же о президентском отозвался с похвалой. Но нет, не упомянули.

В голову приходит соображение, что подбор представляемых публике дел с возможным резонансным будущим вовсе не произволен, а спланирован. Неясные слухи, сплетни, подозрения неизменно были пищей обывательского сообщества, но почему бы при нынешних коммуникативных средствах не выпекать их на пропагандных кухнях? Не подогревать интереса, не подавать на стол, убеждая людей, что не случайно они на это падки, что это их внутренний выбор, что возникший резонанс неоспоримо это подтверждает? Свидетельствую личным опытом, что был только один способ так ли сяк ли остаться собой при советской власти. Не угнетение было непобедимым ее принципом, оно служило лишь приемом – а вранье. Ты мог сопротивляться вранью и тогда погибнуть физически, ты мог поддерживать его и тогда погибнуть морально. Но к тому времени, как мое поколение стало взрослым, определенный его слой, который назову «мы», обнаружил – кто-то проанализировав положение, а большинство инстинктивно, – что власть можно не замечать. Допускаю, что к тому же приходили наши деды и отцы, однако я не вправе говорить от их имени.

Легко сказать: не замечать. Замечали, конечно, она нас замечала, гнула, мы гнулись, но во всяком случае не рассматривали реальность власти ни в деталях, ни в целом. Не опускались до того, чтобы вдаваться в ее предприятия, расшифровку ее затей, речей, красок, в извивы ее культуры. Она сама по себе, мы сами по себе. Мы не разделяли даже захваченности противостоянием ей, борьбой с ней, хотя преследуемым сочувствовали, с диссидентами дружили. Она существовала под знаком минус, они под плюс, но материя и величина – ее и их – были тождественны. На своей «внутренней эмиграции» мы терпели ущерб, отрезали себя от политики, социального самосознания. Зато сохраняли, насколько удавалось, личность, стоили своей реальной цены – кто маленькой, кто средненькой, кто побольше. Какие партии, какие браки и разводы генсеков, какие академии каких наук?! Это было – их. В том, что наше, они были ни бе ни ме ни кукареку.

Сама толчея нынешних резонансных тем, сама неразбериха, какие из них когда таковыми становились (или объявлялись), свидетельствует о том, против чего так страстно предостерегал Константин Леонтьев, – смешение. Произошло смешение – того, что должно быть разъединено, чтобы порча с одного не перекинулась на другое. Нет на свете ничего драгоценнее личного, его подмена – конец личности. В постели с мужем должна находиться Сара, потому что она жена. А не домработница – как бы соблазнительна и желанна ни была. Потому что не известно, в чьей еще постели она бывает. И оттого, что сейчас в твоей, все перемешивается, заплетается, превращается в скандал, и никакой ты не цвет не сливок и не элиты.

6–12 августа

Есть рассказчики хорошие. Таковы все писатели, если только они не заведомо плохие. Есть рассказчики классные – начиная с дописьменного Гомера и кончая ближайшим к нам по времени Довлатовым. Сам очень любил его слушать и читать – и наблюдать восхищенную реакцию других слушателей и читателей. «Если мы сейчас не выпьем, это будет искусственно». Или: «Ах так! – сказал я, повернулся и ушел. Точнее, остался». И есть рассказчики самого редкого дарования – которые рассказывают про кошку под дождем, а получается, что про любовь и смерть. Такие наперечет. И на такого – такую – я, что называется, наткнулся, когда открыл очередную книжку из серии «Проза еврейской жизни». Сборник рассказов «Мечты на мертвом языке». Имя писательницы – Грейс Пейли. Несколько лет назад «Лехаим» напечатал один ее рассказ, живой, смешной, умный – прелестная вышивка, оттененная этаким фоном общей бархатной грусти. Однако автора, которого я причислил к второй категории – замечательных, но не исключительных. А «Мечты на мертвом языке» вот именно что другие.