«Еврейское слово»: колонки

Это и есть то, что отличает человека от других, на вид таких же. В принципе, Дашевский мог быть машиностроителем или хирургом, читать книги для собственного удовольствия, не писать, не переводить, и все равно быть тем, кем был. Все равно люди искали бы дружбы с ним или хоть знакомства. Говорившие о нем в тот вечер, как вообще подавляющее большинство публично вспоминавших его после смерти как будто выбрали, из деликатности или чтобы не напрягать душевное зрение, держаться на приличествующей дистанции от того, в чем состоял феномен Дашевского, – либо остерегались выговорить догадки, сказать слишком приблизительно и потому быть непонятыми. Так или иначе, все вылилось в признания, что у них «нет слов», они «не находят слов» передать эффект его общения с ними, тем более определить причину, почему эффект был таков. В этом проявилось наше, всех, бессилие понять как следует, постигнуть – другого, любого. А для Дашевского это и было главной целью: одолеть то, что сопротивлялось пониманию; что всегда всем нам сопротивляется.

Он как никто в нашем сегодняшнем обществе хотел разгадать конструкцию мироздания, вывести приемлемую формулу его – задача грандиозная, по-видимому, невыполнимая, возможно, существуют только частные решения ее. Для человека постигающего, гомо интеллигенс, ищущего смысла и цели жизни, ограничившего себя кругом чтения, которое дает пищу, необходимую разуму и душе, для, проще говоря, человека духовного в широком понимании этого слова, естественен и даже напрашивается уход от всего, что отвлекает. От повседневной суеты, деловой предприимчивости, карьерных устремлений, политики, общественной активности и прочего в этом роде. Он не был приписан ни к какому направлению, ни к манере. Но тот, кому при такой внутренней конституции досталась живая натура, а у Дашевского она была в высшей степени исполнена напряжения жить, не может отбросить реальность, в которую заключены те из его собратьев, кто согласился не порывать с перечисленными предложениями мира, а участвовать в них: со знаком плюс – сохраняя верность себе, со знаком минус – вступая в общак. В самом деле, такая отделенность от остальных выглядела бы и намеренной, и искусственной. Дашевскому, наоборот, требовалось найти ей место в собственном его миропостижении, не обрезать картину мира, видеть ее в цельности и полноте. В написанной за год до смерти статье о «Жизни и судьбе» Гроссмана он сформулировал это как максиму: «Сознанию, опьяненному и угаром пассивного слияния с системой, и своим мнимым надмирным одиночеством, и в реальности не видны единственно интересные люди – стоящий на своем вопреки среде судья или врач». Тон статьи, и в целом полемический, в этом месте доходит до прямого выпада – против того, что Дашевский трактует как концепцию, наиболее враждебную гражданственности: «Коготок увяз, всей птичке пропасть – вот высшая мудрость. Не пропасть птичка может только одним способом – быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе – государственной, частной, большой, малой, какой угодно – и одновременно ощущает себя ни в чем не увязшей, парящей надо всеми птичкой».

Он прекрасно знал, что ничего такого стихотворение «Осенний крик ястреба» не имеет в виду. Поднявшийся слишком высоко ястреб хочет вернуться на землю: «он падает вниз. Но упругий слой / воздуха его возвращает в небо, / в бесцветную ледяную гладь». Это метафора творчества – возносящего над земным, порою ценой жизни. Да и просто – ястреб, в особенности такой агрессивный, как он описан поэтом, не «птичка». Дашевский мог без большого усилия найти другое противопоставление позиции Гроссмана, но никто из современников не сказал об убийственности одиночества внушительнее, убедительнее, чем автор «Ястреба», а Дашевскому было необходимо опровергнуть самое внушительное, самое убедительное. Что выстрел не в центр яблочка – второстепенно, не так существенно: главное был посыл, его направление, обозначение того, на что он нацелен.