«Еврейское слово»: колонки

Жить лучше, и как желание, и как призыв, – на любителя. Идеей это стать никак не может. Государственная денежная поддержка не сделает лучше ни одну написанную строчку. Власть не может дать литературе ничего, ее дело не мешать. Путин сказал, что его любимый писатель – Распутин. Рас-путин, Два-путин, Три-путин. Начальник наш – не Петр, не Екатерина. Соответственно и писатели не Толстой с Достоевским и Тургеневым. В общем, расходимся гуськом, и можно приступать к следующей встрече, к фармацевтами.

1–7 декабря

6, 7 и 8 декабря 1941 года под Ригой шел расстрел евреев. Выкинули из квартир, собрали в гетто, погнали в Румбулу и за три дня всех расстреляли. Такие дела, чтобы их вспоминали, не ждут круглых дат. Просто смотришь в окно на сумрачный день, на грязный снег, на мороз, на оттепель и опять и опять вспоминаешь. Давид Авербух, Бейля урожденная Мусина, Мариам, Юдифь. Это самые близкие: родители моей матери, ее сестры. В Иерусалиме живет моя двоюродная тетя, обожаемая, единственная из старших оставшаяся, ей 90 – вот Юфе, тогда двадцатилетней, было бы сейчас столько.

Никак не сказать, чтобы у рода человеческого как такового была лучезарная судьба. Покуролесишь, покукарекаешь, поплачешь над потерями, побахвалишься, себя уговоришь, что того-этого достиг, схватишься за сердце – и финиш. И никакой награды. Оказывается, эту довольно-таки унизительную участь необходимо дополнить специальным истреблением Давида, Бейли, Мариам, Юдифи и еще множества людей: без него она будет не полномерной. И не потому не избежать истребления, что накатывает война, или цунами, или комета. Поскольку истреблять предопределено не кого придется, а того, кто еврей.

В романе Фредерика Рафаэля «Слава и богатство» (JR Books, London, 2007) выдающийся кинорежиссер Джейк Лейбовиц приглашает центрального героя, писателя Адама Морриса (оба по крови евреи), написать сценарий фильма. О пароходе «Струма», на котором еврейские беженцы из фашистской Румынии плыли в Палестину. Англичане их не пустили, турки продержали некоторое время на стамбульском рейде и вывели в открытое море, где он был потоплен торпедой с советской подводной лодки. В ходе напряженного разговора режиссер произносит: «Знаете, что не так с Холокостом, когда люди о нем говорят? Неевреи. Для них это недостаточно холо».

(Холокаустон по-гречески «полностью сожженный», в извести; холо – «полностью».)

Он продолжает: «Они хотят, чтобы вы были мертвы, хотят, чтобы я. Хотят, чтобы мы все. Это их преследует и им не нравится. Это делает их фальшивыми, всех: они должны говорить, что сожалеют, а знают, что нет. Вы думаете, они не включают вас. Включают. И я включаю. Мы все – беспокойство. Даже один для другого. Я не нравлюсь вам. А вы мне?»

Три фразы под конец этого монолога допускают несколько иной перевод: «Вы думаете, вы не входите в их число. <То есть неевреев.> Входите. И я вхожу». (В том смысле, что ведь мы с вами говорим об этом, а так говорят – посторонние.)

Коротко говоря: евреи – не нравятся. В принципе. По тому поводу, по другому. Потому что распяли Иисуса. Потому что пропит в их корчме последний рубль. Потому что голова с похмелья раскалывается. Потому что их гонят, режут, жгут, а они всё не кончаются. Потому что они всегда под рукой для развлечения: оттаскать за пейсы, показать свиное ухо, зажав полу. Как жалкий театрик в провинциальном городке, посещение которого можно отложить до завтра, до следующего года: в его репертуаре один и тот же «Гамлет», и никуда он не денется. А когда вдруг оказывается, что, схватив за пейсы, можно и руку потерять и что театрика больше нет, не вышел на работу, закрылся, уехал, то еще сильнее не нравятся.

Что с этим делать, непонятно. Ни евреям, ни их ненавистникам, ни сочувствующим. Ни Лейбовицу с Моррисом. Казалось бы, шесть миллионов за просто так превращены в дым и пыль, и что? На вид дело ясное: полнота сожжения есть полнота сожжения. Однако кроется в этом некая тайна. Ее можно обнаружить, даже продемонстрировать, можно сформулировать – только чтобы в конце признаться себе, что она неразрешима. По самому условию теоремы. По той простейшей причине, что любое самое проницательное вникание в случившееся, любое обсуждение его, любая трактовка не только ничтожны, а заведомо невозможны – без участия ТЕХ. Тех, с кем случилось. Потому что обсуждают, понимают и трактуют живые, а знают, что́ случилось, мертвые. Независимо от того, были они люди неразвитые или выдающиеся. А ведь выдающихся было среди них не меньше, чем среди выживших и нынешних их потомков.