«Еврейское слово»: колонки

Аллу Пугачеву: не то что прямо не любим, но стали уже недолюбливать. Чего это она – в лимузи-ине. То с Филиппом, то не с Филиппом. И поет, и поет. И, что ни говори, до Зыкиной далеко. Хотя всяко лучше оперных: эти – гаси свет, суши весла. Завтра рабочий день, а они в полный голос, и приводят душу в угнетенное состояние. Вот кого надо запрещать прямым указом президента.

Правда, и президента – мы тоже не очень. По радио читали письмо из провинции, мужик сообщает, что президент – наполовину еврей. А премьер – на вторую половину. За что купил, за то продаю.

Власть не любим, не та, не наша. Не Иосиф Виссарионович – вот кто был власть так власть. Начальство терпеть не можем. Потому что командуют. Подчиненных тоже – потому что филонят. Сослуживцев. Во-первых, только и ловят подсидеть, во-вторых, надоели: одни и те же, одни и те же. Как и соседи по лестнице: тоже любви не вызывают. Здравствуйте… Да здоровались уже, здоровались, пятьдесят лет – здрасьте да здрасьте.

Не любим нелюбящих нас. А нас все не любят. Лягушатники, макаронники, нагло-саксы, немчура, пиндосы. Вы – нас, мы – вас. (Как частный человек я несколько раз брался доказывать, что это не так. Дескать, в Италии читал лекции, в Америке преподавал, в Англии год, по Франции ездил – никто нас не не любит. Обожать не обожают. С газом, говорят, финтим, плутоний в чай подмешиваем. Но Толстой-Достоевский – восхищаются: экстра… На что мне отвечают: вот бы и оставался там.)

Медиков не любим – только на анализы умеют посылать. Сантехников – разбойники. Таксеров – обнаглели. Официантов – обсчитывают. ЖКХ – как дорожают, падлы! Банкиров – жируют (правда, это я уже говорил – когда про богатых). Которые с трехдневной небритостью – действуют на нервы. Женского пола – которые с голым животом: чего делать, непонятно. Геев-злодеев. Группу риска – знаем за что.

И вообще друг друга. Куда ни пойди, кто-то там уже есть. Кто-то орет, не дает отдохнуть. К кому-то, наоборот, подсядешь, заведешь разговор – молчит. Да и любящих не больно хочется любить. Кто-то хочет на тебе жениться. Призадумываешься, а не с умыслом ли. Не ради ли развода и раздела имущества. А может, ближе узнаешь – из масонского гнезда.

Кто остался? Мы сами? Ну, и себя самих. Не заслуживаем мы, чтобы мы нас любили. Позаботиться о себе – почему нет, а любовь к себе испытывать – извините. Угрюмые мы. Зимой какие-то закутанные, летом в каких-то шортах. Оставьте нас в покое, дайте пожить, как хочется. То есть не «оставьте», не «дайте», а – оставим-ка мы себя в покое, дадим-ка себе пожить, как хочется. Выясним, как хочется, и поживем.

8–14 сентября

Жаргонные окраины языка меняются очень быстро, новый словарь надо издавать не реже, чем раз в пять лет. Это та часть жаргона, которая претендует на особую, в своем роде художественную, выразительность. На, я бы сказал, то, как разговаривают персонажи криминального сериала. «Я тебя размажу по стене» и прочее. Но есть и такие попадания в яблочко, которые живут десятилетиями. В мои школьные, стало быть весьма давние, времена было широко распространено словечко «цирк». Под ударением: цирк! В роли наречия или междометия. Значило оно то же, что и сейчас: что происходящее – скорее клоунада, акробатика, дикие звери, нежели нормальная реальность. К нам, детям, оно приходило от взрослых, которые пользовались им как неодобрительной оценкой действительности. Это был край тогдашнего фрондерства, мягкая, негласно разрешенная сатира. Любое более сильное выражение могло быть рассмотрено как антисоветчина и по условиям времени привести к самым серьезным неприятностям.

Уже студентом я подхватил словцо, претендовавшее заменить, уточнить, а главное, освежить и обновить «цирк», а именно – «кино». Сопровождаемое раздельным произношением и подчеркнутой насмешкой: ки-но! То есть не то, что в самом деле случилось. Не то, что случившееся, как каждому ясно, значит. Не правда, а фикция, вымышленность. «Кино», признаемся, слабее «цирка». Зато обыденнее, ближе к подлинности жизни, дальше от цирковой, спектакльной экзотичности. Тем самым более живое и более живучее. Если я правильно запомнил время его внедрения в повседневную речь и попросту в повседневность, с тех пор прошло полстолетия. За этот период изменились радикально соотношения между жизнью как поставщиком опыта и материала для осмысления и кинопродукцией как разработчиком грез о жизни. Сегодня не кино – производное жизни, а жизнь – производное фильмов. Существенность кадра, картинки, постановочности в противовес уличному, домашнему, личному событию особенно заметна в воздействии телевидения. Как человек, как мыслящий субъект, профессионал, гражданин, будь ты семи пядей во лбу, ты один из. Тем, что тебя показали на экране, какую бы чепуху ты при этом ни нес, словно бы подтверждается, что ты действительно есть.