Еврофашизм и буржуазный декаданс

В первой половине нашего столетия «клерками» во Франции называли (да и сейчас еще называют) «образованных», «грамотных» людей, причем не просто «интеллектуалов» (специалистов в той или иной области умственного труда), но скорее тех, кого мы именуем «интеллигентами», имея в виду не уровень их умственного развития или характер профессии, а их нравственную позицию в мире. Именно [269-270] эту позицию, доказывает Бенда, предала значительная часть современных клерков-интеллигентов. Именно в их рядах оказался Пьер Дриё Ла Рошель.

Слово «клерк» происходит от церковнолатинского «клирик». В Средние века «клир» представлял собою группу людей (отчасти напоминавшую буддийскую сангху), которые, как правило, не добывали себе пищу, не производили материальных благ и не воевали, но, в сущности, жили за счет мирян, добровольно взявших на себя заботу об их обеспечении. Если мирянин жил «мирскими заботами», т. е. индивидуальными и групповыми (семейными, классовыми, национальными и т п.) интересами, то за что же он кормил клирика, какие функции ему отдавал? Чем тот был призван заниматься? Только одним: поиском истины. Чему служить? Справедливости. Что создавать? Пространство мыслительной культуры, организованное неутилитарными идеалами и вознесенное над миром «мирской суеты». «Царство мое – не от мира сего», – мог бы сказать о себе каждый подлинный клирик, и тем не менее в любом традиционалистском обществе «клир» возникал не вопреки, а благодаря воле мирян, пользовался поддержкой и почитанием с их стороны.

Не имея возможности помешать мирянам жить «страстями», совершать насилия и преступления, «клирики» всегда более или менее успешно препятствовали тому, чтобы люди сублимировали свои корыстные инстинкты, находили им нравственное оправдание; именно благодаря клирикам, подчеркивает Бенда, человечество, неустанно творя зло, поклонялось все же не злу, а добру. Именно клирики во все времена были совестью человечества, не позволяя угаснуть его вере в собственное «достоинство».

Новоевропейский клерк-интеллигент – прямой наследник прежнего клирика, ибо в расчет следует принимать не его личные слабости или достоинства (Гёте, например, по его собственным словам, «едва только в мире политики вырисовывалась серьезная угроза, своевольно уносился мыслями как можно дальше»34, тогда как Руссо или Шатобриан, близко принимавшие к сердцу дела «века сего», непосредственно в них вмешивались, Эразм Роттердамский и Кант, сами сторонясь политических распрей, старались привить согражданам чувство совести и справедливости, зато Вольтер в деле Каласа или Золя в деле Дрейфуса проявили незаурядную гражданскую твердость), но его нравственную установку – убежденность в том, что совестливый [270-271] разум и насилие несовместимы и что интеллигент может служить лишь истине, а не тому или иному мирскому «делу».

Беда в том, что трещина, так или иначе всегда существовавшая между «клерками» и «мирянами», к началу XX века превратилась в настоящую пропасть: современные «миряне» сводят счеты между собой, не обращая никакого внимания на голос интеллигенции, а в крайних случаях физически изолируют или просто уничтожают ее. Существует, замечает Бенда, надежный критерий, позволяющий узнать подлинного «клерка»: чем тверже его убеждения, тем неподдельнее ненависть к нему со стороны «мирянина», и наоборот, похвалы «мирян» служат верным признаком того, что интеллигент изменил своему призванию.

Вот эта-то измена и составляет главный предмет размышлений в книге Бенда. Во всех странах, пишет он, среди «клерков» появилось множество «предателей» (Бенда называет, в частности, Ф. Брюнетьера, М. Барреса, Ш. Морраса, Ш. Пеги, Г. Д'Аннунцио, Р. Киплинга) – людей, поставивших свой интеллект на службу классовым, национальным или расовым интересам.

Если Эрнест Ренан, этот типичный «клерк» XIX века, был вполне убежден в том, что человек «не принадлежит ни своему языку, ни своей расе, но принадлежит лишь самому себе, ибо он – свободное и, стало быть, нравственное существо»35, то уже через несколько десятилетий Морис Баррес, этот типичный «предатель» XX века, дал Ренану холодную отповедь: «Нравственен тот, кто не стремится к свободе от собственной расы»36. Рубеж веков (канун Первой мировой войны) – свидетель массового перехода историков, филологов, писателей в лагерь «мирян», «политиков», использовавших свои гуманитарные познания для торжества того или иного социального «дела». «Подлинный историк Германии, – цитирует Бенда одного немецкого профессора, – должен сообщать лишь те факты, которые способствуют величию Германии»37, а М. Баррес одним из первых сформулировал идею верховенства национального интереса над совестью: «Даже если моя родина не права, ее все равно следует оправдать»38 (ср. позднейшее: «Права моя страна или не права, но это – моя страна»). «Клерки», подобные Барресу, сознательно, хотя и не [271-272] без усилий, сбросили с себя путы идеализма, ибо истина для них стала определяться пользой, а справедливость – интересами и обстоятельствами.