Еврофашизм и буржуазный декаданс

Разумеется, подчеркивает Бенда, интеллигенту отнюдь не заказано испытывать симпатию к тому или иному мирскому «делу» и даже бороться за него, но сама эта симпатия объясняется тем, что в какой-то момент клерк поддается иллюзии, будто речь идет о борьбе за «правое» дело, способное привести к торжеству человеческих идеалов. Душа, уставшая от созерцания, от «невмешательства», мучимая чувством бессилия перед лицом творящегося зла, может вполне искренне поддаться подобной иллюзии. Гораздо чаще, однако, такая иллюзия служит лишь способом обмануть собственную совесть, выполняет функцию успокоительного лекарства, создает человеку нравственное алиби.

Что касается таких, как Дриё, то они, не испытывая потребности ни в каких алиби, отвергли любые попытки самооправдания: Дриё даже и не пытался убедить себя или других, будто борется за «правое дело»: с самого начала он знал, что им движет инстинкт самоутверждения: «Я хотел быть совершенным человеком, – записывает он в дневнике за полтора месяца до самоубийства, – не просто кабинетной крысой, но еще и воином, способным брать на себя ответственность, умеющим не только получать, но и наносить удары»39.

Симптоматичен сам факт длительного колебания Дриё между французским национализмом, русским большевизмом (петроградский октябрь искушал его своим «цинизмом» и «насильственностью») и немецким национал-социализмом, и если в конце концов он бросился в объятия германского фашизма, то сделал это лишь потому, что именно последний, как ему представлялось, воплощал исторически восходящую линию в мировом цикле «вечного возвращения».

Таким образом, Дриё, отнюдь не пытаясь примирить в себе «клерка» и «воина», с полной ясностью осознавал наличие непреодолимого антагонизма между ними, однако, в отличие от Жюльена Бенда, ставку он сделал не на первого, а на второго: «Современному человеку, – говорится в «Фашистском социализме», – слишком просто стать клерком. Напротив, чтобы остаться воином, ему нужно сделать над собою усилие»40, на что, правда, Бенда, а с ним и [272-273] небольшая кучка западных «клерков», не пошедших на «предательство», могли бы возразить: ныне, когда вся Европа разделилась на противоборствующие станы, вовсе не требуется усилий, чтобы оказаться в одном из них в качестве «воина»; но почти нечеловеческое мужество нужно тому, кто решил во что бы то ни стало остаться «клерком»: такой человек должен не только на долгие годы «задержать дыхание», чтобы в его легкие не проник зараженный воздух Европы, но и продолжать свою гуманистическую проповедь без всякой надежды быть расслышанным, но зато ежечасно рискуя быть оплеванным, оболганным, лишенным свободы, а то и просто убитым.

Несомненно одно: решительно противопоставляя «слово» и «дело», рефлектирующую «созерцательность» и неотрефлектированный «поступок» («Мы делали историю, а это совсем не то же самое, что читать о ней»41, – не без вызова заявлял он), Дриё искал твердой, «последней» позиции в мире, хотя его поиски больше всего напоминали судорожные метания человека, хватающегося за все проплывающие мимо соломинки.

Строго говоря, сам Дриё за свою жизнь совершил всего два полноценных поступка – в августе 1914 года, когда он сумел подняться в штыковую атаку, и в марте 1945 года, когда он добровольно ушел из жизни. Все остальное (публицистические книги, политические выступления, участие в руководящих органах ФНП и даже коллаборационизм) было, в сущности, «полупоступками», оставлявшими пути для отступления. Дриё, если воспользоваться выражением Сартра, то и дело «ангажировался», но делал это лишь затем, чтобы немедленно «дезангажироваться», как бы взять свои слова (и «поступки») обратно.