Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Интеграция на пороге Нового времени уже не означает растворения в обществе, она означает встраивание в неизменную иерархию и нахождение на дистанции. И все же она отличается от прочих зачислений во враги в западноевропейских и североевропейских странах, где следствием было заключение в тюрьму или изгнание из страны. В областях к северу от Османской империи, постоянно опустошаемых эпидемиями, голодом и войнами, переселенцы из различных краев рассматривались с одобрением как «потенциальная рабочая сила или наемные воины»[26]. «Они попадали под прямое покровительство короля или одного из многочисленных помещиков, которые снабжали пришельцев охранными грамотами либо приписными свидетельствами»[27]. На Буковине, например, молдавский князь Александр Добрый (1400–1432) даровал им в 1417 г. «свободный воздух и землю для переселения, огонь и железо для ковки»[28]. Не исключено, что отдельные группы самой разной численности отправились оттуда на Запад, иногда снабженные рекомендательными письмами, подобно сохранившемуся и дошедшему до нас письму короля Сигизмунда[29].

Если на юге Германии и в Западной Европе черная кожа толковалась как признак восточного или африканского происхождения, то в северогерманском и балтийском регионах при Барка-хане (годы правления 1257–1267) принявшие ислам татары рассматриваются на фоне нашествия, угроза которого была значительно более вероятной, чем надвигавшаяся с юга «турецкая угроза». Tatern – возможно, определенную роль здесь сыграло созвучие с tartarus, означающим ад – утверждается в качестве обозначения во всем нижненемецком языковом пространстве, а также в Швеции[30]. Еще в начале XX в. Германн Лёне (1866–1914) и Вильгельм Йенсен (1837–1911) используют это понятие в своих патриотических романах. Египтяне, язычники, татары: семантическая неоднородность, с которой присваивали безымянным пришельцам новые имена, вводит в заблуждение относительно языковой политики, которая применялась. В христианском миропорядке и христианском укладе знаний их относят к понятийному полю нехристианского, язычески-безбожного, обретающего самостоятельный облик через оппозиции и несовместимые различия. Вопрос о том, могли ли цыгане быть «крещеными язычниками» в широком культурном значении, будет ставиться вплоть до начала XX в., например, когда речь шла об официальном признании католической церковью паломничества в Сент-Мари-де-ла-Мер.

Летописи, подобные Любекской, создают хронологическую границу, которую до сих пор, на всем протяжении поисков надежных источников о цыганах, преодолеть не удалось. Отдельные случаи ведения городских анналов относятся еще к исходу XIII в., а в массовом количестве они начинают попадаться с середины XIV в. в Северной Германии, поэтому соответственно на нижненемецком языке – ив них сведения о цыганах уже многочисленны. Поначалу городские летописцы довольно бессистемно описывают правовые и административные процессы и установления, затем – во все большей мере – события и случаи, призванные пролить благоприятный свет на город и на городской совет и помогающие отличить доброе правление от дурного. Некоторые летописи обращаются к модели всемирной хроники, которая начинается с сотворения мира, задачу сохранения которого увязывают с прилежанием и добродетелями горожан. Другие, такие как «Баварская хроника» (1522) Иоганна Турмайра по прозвищу Авентин (1477–1534), развиваются в направлении связных историографий. Хроники, подобные вышеупомянутой хронике Иоганнеса Штумпфа, претендовали на стилистические красоты и литературность, стараясь наглядно, иногда в жанре исторического анекдота, описывать те же вооруженные столкновения или процессы природного цикла, как, например, повседневный распорядок жизни, нравы и обычаи горожан, вплоть до деталей, таких как цены на рынке, стоимость наемного труда и размеры милостыни. Для городов они одновременно представляют собой столь важный документ для воспоминаний, поучения и развлечения, что его роскошно иллюстрируют, а со времен изобретения Гутенберга – печатают в роскошном оформлении.