Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

В высказываниях того времени о бедности и преступности низшие слои общества связывают с чудовищными сценами зверств, грубости и подлости, бесчинств, порока, грязи, мерзости и безбожия. Цыгане – часть этой неприглядной картины, но они не полностью растворяются в ней. Своей сокрушительной силой эти картины обязаны в первую очередь содержащейся в них смеси бедности и преступности[120]. Лишь крайне редко встречаются противоположные точки зрения. Генри Филдинг (1707–1754) утверждает в своем сочинении:

Страдания бедняков бросаются в глаза меньше, чем их преступления, поэтому в нашей душе так мало сочувствия по отношению к ним. Когда они умирают от голода и холода, они находятся среди себе подобных, а состоятельным людям они заметны, только когда попрошайничают, воруют и грабят[121].

Фантазии светской и церковной верхушки, горожан, сельских жителей и летописцев на деле витают вокруг «узкого круга мошенников, воров и разбойников»[122]. Необозримый и беззаконный слой должен был путем упрощения обрести свое узнаваемое лицо – лицо преступника. Совершается попытка распознать сигналы в неразберихе шатающихся повсюду чужеродных и опасных масс, – сигналы, которые можно будет расшифровать и объяснить[123]. Это относится ко всем маргиналам вместе взятым, и к цыганам в особенности. Как только была введена прописка, появилась также реакция и на тот факт, что определенная часть «общества бедных»[124] уклоняется от непосредственного обслуживания людей из высших сословий и высшего управления. Такое поведение расценивалось как выражение порочности и злонамеренности:

Все же на сегодня более чем слишком хорошо известно, что эти цыгане суть не что иное, как сбежавшийся вместе злобный сброд, не имеющий желания трудиться, а желающий бездельничать, воровать, прелюбодействовать, жрать, пьянствовать, играть и т. п. – и делать изо всего этого профессию[125].

Ничто больше не напоминает о положительном образе христианской бедности, который будет вознагражден на том свете. Наличие социальной и пространственной дистанции делает возможной агрессивную политику символов, которая путем создания символов активно вмешивается в отношения господства и власти. Когда испуганному читателю английского словаря «Canting Dictionary» сообщали, что «джипси» непрерывно меняют половых партнеров, как звери, рвут мясо на куски зубами и ногтями, и пьют не как «human Creatures», а как свиньи[126], то через создавшиеся картины совершается определенное насилие, которому подвергаются описанные так цыгане. Политика символов перерастает в угрозу, когда в тексте 1703 г. утверждается, что «эти звери, чьи тела лишь обтянуты человеческой кожей, не достойны ни божественного, ни человеческого права»[127]. За презрением следует лишение прав.

Но тогда почему же все-таки об этих «недостойных» вообще пишут и говорят? Французский философ Мишель Фуко (1926–1984) в своем труде «Жизнь подлых людей»[128] отстаивает точку зрения, что в ранний период Нового времени люди и социальные слои, живущие ниже границы общественно-культурных феноменов, достойных воспоминания, могли попасть в архивы только одним-единственным способом:

То, что вырывало их из когтей ночи, в которой они могли остаться, причем, возможно, навсегда, – это встреча с властью: без этого столкновения несомненно не осталось бы ни слова, напоминающего об их мимолетном существовании[129].

Это утверждение можно без натяжек отнести к цыганам. «Видимыми» они становятся, если верить летописям, в первую очередь благодаря бесчисленному множеству эдиктов о наказании и преследовании в эпоху абсолютизма[130]. Впрочем, их идентификация в социальном и этническом аспектах остается шаткой. Как «сброд, состоящий из воров, разбойников, цыган, жуликов, выморочных и всяких прочих попрошаек»[131], они становились бесправными субъектами.

Они считаются подлыми, то есть бесчестными и зависящими от «fama», то есть от дурной славы[132].

Территориальность как террор: преследование и изгнание