Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Но какое касательство это имеет к цыганам, о бедствиях которых социополитик Филдинг прекрасно знал? Никакого, ибо то антиобщество, в существовании которого он, как и большинство писателей, ученых и чиновников, убежден, используется здесь только с дидактическими намерениями, в качестве зеркала, которое он держит перед собственным обществом. И тот факт, что в империи цыган, изгнанных, лишенных религии и родины бродяг, понятия чести и стыда являются центральными, должно было прежде всего заставить покраснеть всех тех, кто пока еще восприимчив к морали и чье самосознание связано с этими категориями; но не тех, для кого жизнь представляет собой вечный маскарад.

То, что Филдинг собрал воедино в своем изображении цыганской империи, закулисный мир преступности и идиллию жизни, близкой к природе и вдали от прогнившей цивилизации, превращается в XIX в. в две противоположные модели. С одной стороны, мы видим становящийся все более таинственным и жутким преступный мир, который на пороге смены эпох вмешивается в спор между старым, уходящим порядком и новым индустриальным обществом: например, цыгане воруют детей, или спасают их, нарушая порядок наследования, или, соответственно, восстанавливая его, или в ход идут волшебство, заклятья и предсказания в качестве темной силы. И с другой стороны, мы видим продолжение идеализированного изображения путем архаизации законов и правил, и путем этнизации всего ансамбля персонажей, который постепенно все больше и больше ограничивается этническими цыганами или, соответственно, тем, что под этим понимают.

«Оборванный сброд»: банды разбойников и цыган

В романе Якоба Кристоффеля фон Гриммельсгаузена (ок. 1622–1676) «Странный Ветрогон» из Симплицианского цикла, написанном в 1670 г., рассказчик без обиняков называет главную героиню Кураж цыганкой:

[Т]ут верхом на муле явилась цыганка настолько роскошная, что я таковых за всю мою жизнь не видел, да и не слышал о таких, по каковой причине я принял ее если не за королеву, то по меньшей мере за благородную княгиню – предводительницу всех прочих цыганок![485]

В предшествующей истории – «Жизнеописании прожженной обманщицы и побродяжки Кураж» (1670) ее вступление в сообщество цыган показано как средство защиты и маскировки и как низшая точка падения в ее предшествующей жизни. Если в ее прежней жизни в качестве офицерской и солдатской шлюхи она пыталась повысить свою ценность с помощью румян и нарядов, то нынешнее внешнее приспособление к цыганам – зачернение кожи – представляет собой обезображивание и самообесценивание[486].

Кураж у Гриммельсгаузена – однозначно не цыганка, и все же она причисляется к цыганам, поскольку автор не вводит этнических признаков. На примере ее быстрого превращения и быстрой интеграции в цыганское сообщество видно, что облик цыганки, который она принимает, лишь одна из многих возможных форм проявления бродяжничества и нищенства, наводнившего Европу в ходе Тридцатилетней войны[487]. Окраска тела в черный цвет не остается уникальным событием, в «Ветрогоне» ее испытывает на себе и сам рассказчик. В отличие от Сервантеса, где ритуал инициации окраской несет положительную нагрузку, здесь стигматизирующая окраска тела в черный цвет приобретает гротескные черты. Маскарад Кураж и ее цыган является частью антуража воровского ремесла. Ибо, по словам рассказчика, не все «одеты, как цыгане, но и на другой манер, в зависимости от того, какой вид воровства они при моей поддержке задумали»[488]. Иногда это может быть просто сельский наряд. Сословную принадлежность распознают по постоянству платья, отсутствие ее у обманщиков – по постоянному переодеванию. Если «компания цыган»[489], как в повести «Судейская Плутона, или Искусство стать богатым» (1672), выходит навстречу Кураж в собственной одежде, их тут же начинают воспринимать как «толпу оборванного сброда»[490], на уме у которого одно – воровство. Так, «старая добрая мамаша» Симплициссимуса при их появлении вопит, не имея, казалось бы, никакого конкретного повода для этого: «Пропали мои курочки и гусики! Помилуй, Господи, моих уточек!», и убегает, «словно сама смерть или еще что-нибудь такое же страшное загнало ее в дом»[491].

Картины, изображенные Гриммельсгаузеном, соответствуют источникам того времени. Не исключено, что он привлекал сочинение Якоба Томмазиуса «Диссертация», а также упомянутую в первой главе Швейцарскую хронику Штумпфа (1548). Для Томмазиуса «египетское происхождение» цыган уже не имеет значения или считается не более чем лживым утверждением. Влиятельный французский теоретик государства Жан Бодэн (1530–1596) также в 1576 г. выражает мнение, что цыгане – это переодетые воры[492].