Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Цыгане у Гриммельсхаузена ведут в мирное время такой образ жизни, какой во время войны стал обычным для всех бедных и изгнанных. Они не выступают в качестве отдельного народа, однако приобретают собственный контур как формация обманщиков, у которых бродяжничество и безнравственная жизненная неустойчивость входят в плоть и кровь. Гриммельсгаузен развлекает своих читателей известными историями из плутовской литературы и городских шванков, где, как в эпизоде про гадание, легкомыслие и простодушие одной молодой невесты, которую обманывает Кураж, играет основную роль[510]. Точно так же льстивые речи и такие обращения, как «красивая белая мамочка» или «дорогой благочестивый отец», и тому подобные[511] всегда произносились с намерением обмануть. В том же направлении указывает рассказанная в «Жизнеописании» в виде шванка история об обманутых сельских жителях. Кураж и предводитель цыган делают перед ними вид, будто хотят повесить в лесу вора из рядов тех же крестьян в наказание за кражу кур, в то время как они сами его и подговорили, – и все для того, чтобы выманить крестьян из деревни. Самую важную роль в обмане играет молодая цыганка, которая выдает себя за жену преступника и для увеличения сочувствия к себе на время берет «у других людей троих детей»[512]. В этой сцене цыгане на каждом шагу злоупотребляют всеми человеческими порывами и слабостями, добродетелями и пороками своих жертв, а также их сочувствием и любопытством ради собственной выгоды. Подобно своей предводительнице, покрашенной в черный цвет Кураж, они олицетворяют фальшь. Ту же историю рассказывает Таллеман де Рео (1619–1692) в своих «Занимательных историях» в варианте плутовской злой шутки предводителя цыган («capitain de Bohemens») Жан-Шарля из времен правления Генриха IV[513].

Гриммельсгаузен сталкивает своих читателей с разрушенным миропорядком. Мнимое и видимое больше не различаются, они разнятся столь же мало, как мужчина и женщина, молодой и старый, королева и нищенка – или шлюха. В названных трех романах не кто иной, как цыгане, мастерски правят этим миром обмана, надувательства и лжи. Их «империя» основывается именно на этом. Главы о цыганах аллегорическим языком описывают то состояние мира, которое визуально показано с помощью гравюр на меди[514], расположенных на титульных листах романов[515].

Аллегорическое толкование подтекста, говорящего о состоянии мира, к началу XVIII в. как-то бледнеет, зато увеличивается интерес к жизни разбойничьих «банд» мародеров, которые напоминают хорошо организованный отряд Кураж. Так называемые документированные описания крупных разбойничьих банд того времени выпускаются большими тиражами, начинает появляться плагиат, и через него сведения популяризируются в развлекательных романах, листовках, стихах, газетных новостях и уличных балладах[516]. Идет ли речь о цыганских отрядах по Гриммельсгаузену, об империи озорников Картуша либо цыганской банды Ханникеля: все описания объединяет фантастическое утверждение, что, мол, речь идет об устойчивых формах «чужой» коллективной жизни. Маленькие островки райской привольной жизни во времена бедности и голода широких слоев населения, сексуальных излишеств во времена контроля за семейной жизнью со стороны церкви, власти и общества, оазисы лени в гуще борьбы за существование, исполненной тяжелого труда. Авторы, по большей части анонимные, в обязательном порядке выражают свое презрение по отношению к этой жизни за пределами человеческого и божественного порядка, которая, подобно магниту, притягивает к себе всех лентяев, развратников, людей без цели, злодеев и грубиянов. Кочевой образ жизни, который, как мы все вновь и вновь читаем, перенимают или которому учатся от цыган, с этой точки зрения служит тому, чтобы совершать набеги за добычей из дальнего укрытия. Морализаторскому пафосу, который выражается прямо и незамысловато и должен служить воспитанию и дисциплинированию читателя, противостоит эстетически эффектное живописание чудовищ в человеческом облике. Даже если язык презрения внешне преследует ту цель, чтобы лишить эти «мерзости» их сомнительной славы, чтобы они изгладились из памяти человечества[517], то достигает он, однако, противоположного эффекта. Занимательная литература ужасов успешно продвигается на растущем литературном рынке. Она не только расписывает нарушения границ, дерзко доходя до табуированных зон, но и придает эмоциям, воспринимаемым как низменные – таким, как страх, отвращение, зависть и восхищение, – сияние коллективного выражения. От этой точки остается пока еще широкий шаг – к идее возвышенного преступления в том виде, как изложит ее Фридрих Шиллер в своей теории драмы и в «Преступнике из-за потерянной чести» в самом конце столетия[518].