Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Итак, если они полностью предоставлены сами себе, ни к какому занимающему разум и тело делу не приучены; ни с какими религиозными понятиями не ознакомлены и не просвещены; заражены своими родителями и дедами, которые во всякое время на них кричат, отравлены дурными примерами, обличены уже самим цветом своего лица, лишены всех средств, никаким человеческим другом не поддержаны сострадательно и не наняты на работу, на ночлег часто не получающие ради Христа даже соломенную подстилку для скота – как легко было возможно в таких обстоятельствах, что данная им Творцом изначально искра добра постепенно угасала, что их суденышко, без руля и ветрил, разбилось об опасный утес, и – затонуло в волнах![566]

Жизнь и деяния Ханникеля, его сообщников, подруг и потомков легитимизируют планомерное вмешательство властей в воспитание и образ жизни всех тех подданных, которые не в состоянии помочь себе сами. Их судьба, с точки зрения автора, предполагает смену политических ориентиров: от преследования и наказания к надзору и дисциплине. Всего лишь двадцатью годами раньше Юстус Мезер в качестве сатирического ответа в стиле Свифта на соревнующиеся в жестокости друг с другом идеи «по искоренению воровских банд» предложил заблаговременно отрезать ворам обе ноги[567]. Если на место территориального изгнания, изоляции и жестоких наказаний должна прийти тесная клетка государственного контроля, то, наверное, по отношению к подвижному цыганскому народу этого можно достигнуть только с помощью принудительных поселений и принудительной ассимиляции. В систематическом режиме эту политику проводят в Австрии Мария Терезия (1717–1780) и Иосиф II (1741–1780). Будучи в качестве сельскохозяйственных рабочих представителями низшей ступени общественной иерархии, они, тем не менее, обязаны принадлежать к общественному организму.

Предложения по облагораживанию цыган и причащению их к цивилизации, звучащие в последней трети XVIII в., наталкиваются на большой скепсис большинства из тех, кто считает себя знатоками их истории и национального характера. За столетие до расистских теорий о прирожденной и наследуемой склонности к преступлениям этим скептикам приходится заново обосновывать этнически ту аргументацию, которая на протяжении XVIII в. приводит к идентифицированию существования цыган и преступности, – и все для того, чтобы доказать тщетность усилий по созданию просветительских проектов интеграции. В качестве реплики на выраженную в «Ханникеле» идею о том, что Творец и в цыган вдохнул «искру добра», автор некоего сочинения под названием «Жульничество и нищенство в Швабии по документам и другим надежным источникам» шестью годами позже рассказывает историю жизни сына Ханникеля – Дитерле, который в двенадцатилетнем возрасте садистски полил нечистотами раны жертвы, убиваемой его отцом. После казни «банды» в Зульце он оказывается в сиротском приюте, откуда через год бежит, чтобы стать «в высшей степени опасным и отважным разбойником»[568]. И Тони, тогдашняя жертва, в детстве, после казни отца «воспитанный со всей тщательностью»[569], освоил ремесло сапожника и работал монастырским сапожником, так что в случае, если бы он осел, ему было бы «обеспечено право городского жителя и мастера в Ротвайле».[570] Однако цыганский народный характер, проникнутый беспокойством и подвижностью, оказался сильнее, чем перспектива буржуазной жизни.

Цыган проснулся в нем, и он убежал в Пруссию вместе с одной цыганкой, избил ее, поскольку она забеременела, до смерти, потом снюхался с другой, ее тоже вскоре прогнал и, наконец, увел у Венцеля его Мантуа, за что поплатился жизнью[571].