Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Еще в год казни Ханникеля распространившаяся уличная баллада «Песня для народа»[572] не содержит рефлексии по поводу возможностей и границ ассимиляции цыган, хотя она, вполне возможно, написана тем же автором. Колченогие стишки ярко, в плакатной манере, подчеркивают то, что должно запечатлеться в памяти: возбуждающая ужас фигура преступника («Мужчина лет сорока пяти, / Костью мощный, низкий, с диким взором, / С залысинами, с черной бородой и волосами, / И крашеный – вот облик Ханникеля»[573]), его происхождение («Цыганского семени побег, / Обездоленный в родительских руках»[574], его аморальный образ жизни («А еще он с тремя сожительницами / спаривался без церковного благословения; / Он с ними отпрысков зачал / По голове и сердцу – плоть от плоти его»[575]), жестокость преступлений («И нос, и верхнюю губу – / Вот дикость!! Он ему с жестокостью отрезал»[576] и восхищение его безбрежно преувеличенными организаторскими способностями («Повелевал с невиданной отвагой, / Он четырьмя сотнями бандитов как главарь»[577]). Не без злорадства и с антисемитским подтекстом баллада подробно описывает налет Ханникеля на еврейских торговцев и купцов. Заключительная картина, по законам жанра, описывает место казни: «Свершилось, и Ханникель наш последний раз на сцене / Вновь видит братьев он своих / Повешенными, и умирает он со страшной миной / Как генерал цыганский он для них»[578].

Фольклорная литература, подобно развлекательному роману, редуцирует собранную в «Жизнеописаниях», пусть рудиментарно и выборочно, но все-таки – информацию, до образов и историй, которые возбуждают любопытство. Из немалого числа романов, которые использовали этот репертуар, возьмем в качестве примера «Ринальдо Ринальдини» (1799) Кристиана Августа Вульпиуса (1762–1827). Вульпиус возвращает свои цыганские банды обратно в леса. Как неведомое сообщество они живут по ту сторону общества людей. Когда Ринальдо с ними встречается, сразу становится ясно, что в отличие от былых бесстрашных разбойничьих банд здесь речь идет о трусливой, подлой, пресмыкающейся и коварной криминальной группе, чьи обманные маневры он, опираясь на опыт, видит насквозь.

Воровство, гадание и кража детей приписываются им как само собой разумеющиеся источники дохода. Сексуальная неразборчивость едва намечена. Контуры образа жизни цыган, которые вырисовываются в «документальных» описаниях, выполненных на основании привлеченных документов и показаний, в развлекательной литературе в районе 1800 г. вновь стираются. Остается приравнивание жизни цыган к жизни преступных группировок в том непристойном их варианте, который находится в самой низовой части шкалы разбойничьих объединений. «Сирота без отца, без матери»[579], которую выкупает у цыган Ринальдо, жалуется своему освободителю: «Ах, цыганская девчонка всегда очень несчастна! Приходится делать все подряд, ведь временами и хлебушка-то почти нет, а если тебя за воровством застигнут, вжик! И повиснешь между небом и землей»[580].

Цыган воспринимают как достойных презрения чужаков, поэтому любая мысль об улучшении ситуации считается нелепой. В развлекательной литературе того времени, в романах про разбойников и в готической новелле судьба приводит некоторых героев в их среду. Однако у большинства персонажей недостойная, потаенная жизнь цыган вызывает отторжение, и они спасаются бегством. Далекая от социальной реальности картина «культуры» нарушителей закона, существующая тайно, по ту сторону от упорядоченной цивилизации, картина, которую рисует развлекательная литература, властно входит и в повседневный дискурс, и в художественную литературу.

Но что не получает права на то, чтобы остаться в памяти? Свет просвещенного гуманизма у Лессинга (1729–1781) падает на еврея Натана, на образы цыган он не падает. Поскольку цыгане по-прежнему продолжают рассматриваться как язычники-неевропейцы и позорные преступники, предрассудки и враждебные настроения Запада по отношению к собственным низшим слоям общества и к внеевропейским культурам касаются их в неограниченной степени.