Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Можно позавидовать охотникам, угольщикам и дровосекам, тем людям, чья профессия привязана к этим счастливым местам обитания; однако самого большого восхищения заслужило гостеприимство одного цыганского табора. Вызывали зависть эти удивительные люди, которые в блаженные часы досуга имеют право насладиться всеми причудливыми прелестями природы; если удавалось хоть немного походить на них, все испытывали радость[593].

Ощущаемая близость – плод воображаемого единения группы художников, считавших себя вне правил. Описание упомянутого антуража возвышается до примечательной формы позитивного самоочуждения. «Их странные наряды, а также кое-какие предметы вооружения придавали ей [группе цыган] чуждый облик[594]. Однако метаморфоза не остается свободной от инсценирующих или театральных моментов, лесной идиллии грозит превращение в театральную кулису. Воображаемая смена идентичности находит и свой языковой резонанс, когда, словно у «диких», звучат обороты речи вроде «небольшая банда» или Вильгельма называют «своим предводителем»[595]. Но еще в момент кульминации общинности в созданном своими силами цыганском лагере рассказчик намекает на иллюзионизм ситуации, говоря о «безумии момента»[596]. Но затем идиллия мгновенно превращается в ужас, когда банда разбойников – были ли это цыгане, так и остается под вопросом – нападает на героев и грабит их. Если что-то и остается, так это общинное чувство, которое выражается в героическом сопротивлении, организованном женщинами, ехавшими вместе с ними, а также в защите имущества. Столь эмоционально воспринятый лагерь превращается в поле битвы, в некий «луг, где валяются разломанные ящики, растерзанные чемоданы, распоротые мешки для верхней одежды и груды мелких вещей повсюду»[597]. Цыганский лагерь, сооруженный своими руками в лесу, оказывается романтической декорацией – и слово это неслучайно возникло по аналогии с понятием «иллюзия»[598] в этой главе романа – декорацией, которую уносят со сцены раньше, чем встреча с «бандой цыган» вообще произошла.

В пьесе Гёте «Гётц фон Берлихинген…» цыганский лагерь всплывает как место бегства. В различных версиях и обработках место это оформляется по-разному, но базовая драматическая ситуация всегда одна и та же. После сокрушительного поражения рассеявшиеся повстанцы бегут в объятия негостеприимной природы, и в сцене «Ночь. Дремучий лес» натыкаются на архаичное сообщество кочевников, цыган. Во второй версии пьесы они чествуют чужака как гостя и по-братски делят с Гётцем свое имущество: «Добро пожаловать! Все, что у нас есть – твое»[599]. Они ухаживают за его ранами и поддерживают его в военном отношении: «Гётц, за Вас мы отдадим и кровь свою, и жизнь»[600]. В другом варианте пьесы они выступают как банда разбйников, которая грубокомическим образом печется о своей добыче[601]. В первой версии, где к цыганам случайно попадает не Гётц, а Адельхайд фон Валльдорф, пока Зикинген не выводит ее обратно из леса, подчеркивается чужеродность народа, обладающего магическими силами[602]. Цыганки во время готовки пищи, подобно ведьмам из «Макбета» (1605) Шекспира, говорят, стоя над огнем, жуткие вещи про оборотней, сопровождая их припевом-заклинанием: «Воля вау вау вау! / Воля во во во!»[603] В этом Богом забытом мире предрассудков главарь цыган слышит «Дикого Охотника», мифическую фигуру, летящую прочь по ночному небу. Женщины и мужчины владеют всякого рода магическими практиками, которые приписывают цыганам со средневековых времен. Они заботятся о том, «чтобы у охотника отказала винтовка, чтобы не иссякала вода, чтобы огонь не горел»[604]и «гасят пожар в деревне,, возвращают корове молоко, изгоняют бородавки и родинки, наши женщины говорят правду, добрую правду»[605]. Диалог, ведущийся в цыганском таборе после прибытия, показывает ситуацию первой встречи, отмеченную асимметрией отношений. Не пришельцу приходится объясняться, а хозяевам приходится постоянно оправдываться и пояснять свою сущность, характер и обычаи. Если привязывать эту сцену к драме, то такое поведение не соответствует ситуации, ибо перед лицом приближающихся рыцарей и всадников цыганом надлежало делать совсем другое, уж точно не излагать свои взгляды, вроде: «Мы не разбойники»[606], «Мы никому не причиняем зло»[607], «Кто нам что-нибудь подарит, у того мы ничего не возьмем»[608] – или делиться сведениями о своих пристрастиях в еде и жизненных правилах, которые Гёте явно почерпнул из новеллы «Цыганочка» Мигеля де Сервантеса, потому что, между прочим, написано там следующее: