Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Что ж, она, как говорится, очень пришлась ко двору в этой цыганской стае, и за короткое время ее все исключительно полюбили за ее вежливость и приветливый нрав. Все мужчины ухаживали за ней и стремились ей угодить. Это в крайней степени огорчало остальных женщин, все они смотрели на нее завистливыми глазами, долго ли – коротко ли, – огонь запылал… Однажды, когда все мужчины отправились совершать налеты, они подобно лютым волчицам накинулись все на покинутую в ее хижине, безжалостно избили ее, искусали и разрезали ей лицо и груди чудовищно, а потом скатили ее со скалы прямо на сельскую дорогу Здесь они и оставили изувеченное тело, а сами отправились своей дорогой[615].

Рассказчик в этом месте прерывается. Последующий разговор крутится исключительно вокруг немилосердного отношения отца к своей, «как люди говорят»[616], наверняка уже беременной дочери. Вина за гибель дочери возлагается всеми на него. Ее же поведение все обсуждают с полным пониманием, поскольку она покинула ставший тесным для нее семейный уклад из-за любви. Почти без перехода начинается следующая история. Не сообщается ни о реакции возлюбленного, ни о мнении других мужчин, ни о судебном процессе либо наказании убийц. Откуда рассказчик знает, что в действительности произошло в цыганском таборе? Кто был свидетелем убийства? Между отъездом мужчин из табора и предполагаемым нахождением на сельской дороге оскверненного трупа зияет пробел. Его можно восстановить, опираясь на другие преступления и других преступников, например, из числа сельских жителей. Скорее всего, однако, рассказчик сделал свои выводы, опираясь на характер нанесенных увечий на лице и прежде всего – на груди, считая их исполненным женщинами ритуальным убийством. Архаичным путем цыганки устраняют чужеземку, подрывающую их собственные позиции, из их рядов. Свора «волчиц» набрасывается на индивидуум, который добился для себя свободы через акт самоопределения и теперь остался беззащитным, лишившись отцовского порядка. Здесь вполне возможны заимствования из антисемитских легенд, но не менее вероятным представляется использование материала щироко известных жизнеописаний «цыганского главаря» Ханникеля, который якобы наказал предателя, отрезав ему губы.

Варварское надругательство является предупреждением, угрожающим тем, кто переступает цивилизационную границу. Для народного просветителя, педагога и писателя Иоганна Генриха Песталоцци (1746–1827) невыносимо представление, что трудоемкое дело воспитания с целью добиться осознанного, следующего моральным принципам поведения в жизни может быть разрушено столкновением с другим образом жизни. Он рассматривает цыган как народ, находящийся на низшей ступени цивилизации и тем самым – как опасность для семейного, общественного и государственного порядка, который основывается на разуме. Цыган для Песталоцци – это «лесной человек», подчиненный своим порывам, чуждый общества и лишенный нравственного воспитания[617]. Иначе, чем «дикие», находящиеся внутри цивилизации цыгане причисляются к тем, кто из-за своего кочевого образа жизни «в лесах» лишен какого бы то ни было воспитания и надзора, во всяком случае, в XVIII в. С точки зрения просветительской социальной политики они должны быть непременно изгнаны из их лесов, потому что своим существованием они напоминают прежде всего простому народу о недавно преодоленной, необузданной дикости. Расстояние между ними, похоже, недостаточно велико, и граница остается проницаемой в обоих направлениях. Роман Песталоцци «Линхард и Гертруд» (1819) не только учреждает школу изгнания дикости, но и учит изгонять «диких». Если первое педагогическое усилие делает молодая женщина, то второе в обязательном порядке должен одолеть молодой мужчина, чтобы в будущем он был в состоянии превратить контроль над «лесом» в господство над ним. Для этого ему придется научиться доверять разуму и опыту и не верить в магические силы: