Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

…мы очищаем землю от всякой нечисти, едим хомяков, ласок и полевых мышей. Мы живем у земли и спим на земле и ничего большего от наших князей не требуем, кроме голой земли на одну ночь, на которой мы родились, а не вы[609].

«Дремучий лес» теперь тоже не бесхозный, он – часть господской территории. Но факт рождения на голой земле недвусмысленно указывает на то, что этот лес находится-таки по ту сторону цивилизационной границы.

В условиях строгой сегрегации и отказа от контакта при этой модели пространственной изоляции можно было избегать вероятных конфликтов. Против этого свидетельствуют самый разный опыт XVIII столетия. Нарушение границ в обоих направлениях – это правило, а не исключение в те времена. Не только в заморских колониях, но и в Европе стремительно идет освоение земель на труднодоступных прежде территориях путем осушения болот, мелиорации, введения в земельный оборот лесов, степей и тундры. Эти территориальные завоевания в условиях сознания собственного превосходства всегда понимались как цивилизирующие проекты. Достигнутой культурной ступени опасность грозит из-за того, что образ жизни народов на «низшей ступени», с которыми мы встречаемся потому, что в пылу преследования их пересекаем цивилизационную границу, в свою очередь оказывает влияние на собственную культуру, когда они из «дремучего леса» прорываются в цивилизацию. Среди объяснений этого обратного воздействия часто встречается представление, что жизнь на этой «дикой» ступени детства и юности человечества придает особое очарование тем сообществам, которые определяются как руководимые разумом и порядком. В лесной идиллии у Гёте в «Вильгельме Мейстере» такое представление также наблюдается в виде увлекательной юношеской игры.

В рассказе Фридриха Мюллера (1749–1825) «Праздник лущения орехов» (впервые опубл. в 1811 г.) нарушение цивилизационной границы приводит к катастрофе со смертельным исходом. Дочь священника покидает родительский дом, чтобы чтобы жить вместе с молодым цыганом в его «стае». «Пфальцская идиллия» становится инсценировкой фольклорной истории, означающей полемику с пастушеской поэзией эпохи барокко и рококо. Члены одной деревенской семьи, а также присоединившиеся к ним жители деревни рассказывают, собравшись на праздник лущения орехов, разные истории, поют «старинные песни», комментируют и обсуждают услышанное. Когда глава семьи спрашивает о событиях, «связанных с дочерью священника из Болленбаха, которую украли цыгане…»[610], школьный учитель поправляет его и знакомит всех собравшихся с исключительным случаем:

Так вот, она влюбилась, как стало известно городу и миру, в цыганского парня, который играл на скрипке и частенько в дни праздников приходил вниз, в деревню; такого красивого, статного вряд ли еще сыщешь[611].

Разгорается конфликт между сельской общиной и цыганами. Отец запрещает всякий контакт с ними и «попытался… быстро выдать ее замуж за одного старого, очень богатого старьевщика, который как раз посватался к ней, и силой вынудил ее дать свое согласие»[612]. Но дочь «вечером накануне свадьбы»[613] «счастливо сбегает от него»[614] со своим возлюбленным. Однако затем история приобретает неожиданный поворот, который даже на фоне не бедных насилием народных историй, сказок и легенд поражает своей жестокостью: