Европа в эпоху Средневековья. Десять столетий от падения Рима до религиозных войн. 500—1500 гг.

Значительный интерес представляет другой этап этого нового соперничества. В тот момент, когда раздор между Базельским собором и папой угрожал перерасти в новый церковный раскол, Франция и Германия воспользовались возможностью заранее заявить о своем нейтралитете в предстоящей борьбе и обозначить свое согласие с теми постановлениями собора, которые обеспечат большую степень независимости для их национальных церквей. Французский поместный собор, состоявшийся в Бурже в 1438 году, признал высший авторитет Вселенских соборов, заявил, что их следует проводить каждые десять лет, постановил, что следует отменить оговорки относительно папских церковных назначений, аннатов и обращений в Рим по обычным вопросам, и принял меры для духовной реформы. В следующем году на соборе в Майнце были приняты очень схожие положения для Германии. Такой результат был, по правде говоря, естественным следствием позиции соборов и общего мнения, которое их поддержало, и, если бы ему удалось настоять на этой позиции и провести долговременные изменения в устройстве церкви, это неизбежно привело бы к формированию независимых самоуправляющихся национальных церквей. Но так или иначе, эта попытка тоже ни к чему не привела[154].

Это движение за национальную независимость указывает на реальное значение кризиса, через который прошла церковь. Оно представляло серьезнейшую опасность для папства, если рассматривать его с точки зрения исторического развития как церковной власти. Черпая свою силу и жизнь из тех же источников, из которых проистекало великое политическое движение, чью историю мы проследили, фактически вызванное теми же силами, которые создали новые народы, а теперь перешли в сферу церковного правительства, это движение стремилось произвести в нем тот же переворот, который произвело в светских правительствах. Не сознавая хода этих отношений, не сознавая в значительной мере целей, которых оно могло достичь, но со все большей ясностью понимания эта революция угрожала преобразовать римско-католическую монархию столь же полно, как она преобразовала другое грандиозное творение Средневековья — феодализм. Своеобразное положение дел в церкви — Авиньонское пленение и Великий раскол — позволило перевести политические идеи века в церковные идеи. Из-за растущей важности представительной системы соборов и Генеральных штатов в национальных правительствах обращение к Вселенскому собору в делах управления церковью стало казаться совершенно естественным во времена затруднений, особенно юристам и преподавателям университетов, да и даже большинству мирян. Тем, кого непосредственно касалось управление церковью и кто был напрямую заинтересован в ее традициях или предан им, это могло показаться не столь простым и целесообразным. Но мощь движения за реформы исходила не из мира кардиналов и великих прелатов, а из мира университетов и докторов, а также из нецерковного мира.

Это движение, по существу, было достаточно сильным, чтобы добиться успеха, и это ему почти удалось. Если бы Констанцский собор дошел до своего завершения благоразумно и организованно, если бы в первые ряды вышел какой-то великий вождь, достаточно сильный, чтобы убедить его членов на время отставить свои местные разногласия ради общего дела и не вмешивать посторонние политические интересы, который мог бы четко определить конкретные меры, необходимые для осуществления политики, безусловно желанной для большинства, он мог бы, вероятнее всего, преуспеть в перестройке церковного управления. И то, что кризис не вывел такого вождя, кажется почти беспрецедентным фактом в истории.

Можно возразить, что такая революция была бы слишком внезапной, чтобы произвести долговечную реформу, что лишь те революции по-настоящему успешны, которые являются кульминацией давно подготавливаемых изменений, какими бы внезапными они ни казались. Этот принцип, конечно, верен, но здесь его приложение сомнительно, поскольку подготовка явно прослеживается не в церковном, а в политическом мире.