Европейская герилья. Партизанская война против НАТО в Европе

М.: Да, безусловно. Я вдруг оказалась одна, и я была тяжело ранена и едва осталась в живых. Обстановка была совсем другой, нежели раньше. Ещё раньше в тюрьме погибли Хольгер и Ульрика, и мы уже давно знали, что государственные органы заинтересованы в нашей смерти. Условия заключения были направлены на то, чтобы либо сломить нас, заставить больше не думать о том, о чём мы хотели думать, чтобы мы потеряли свою идентичность, либо убить.

Т.: Значит, для тебя ночь с 17 на 18 октября 1977 года стала переломным моментом, но не привела к принципиальным изменениям?

М.: В ту ночь проявилась действительная суть существовавших отношений.

Т.: Ты задумывалась над тем, что будет дальше? Или что они попытаются ещё раз убить тебя?

М.: Я безусловно не могла этого исключать. Обращение, применявшееся ко мне, было направлено на то, чтобы я потеряла рассудок. Это – непрерывное наблюдение, тотальный контроль. Для них лучше всего, конечно, было бы выставить меня сумасшедшей. Ведь это должно было доказать: только сумасшедшие идут в РАФ и поднимают оружие против Системы. Или довести меня до такого состояния, чтобы я утверждала, что это было самоубийство. Возможно, тогда это было важнее, чем действительно где-нибудь обнаружить мой труп. По крайней мере я себе так это представляла в то время. Поэтому я не всегда вздрагивала, когда открывалась дверь или когда я слышала шаги. Но то, что меня не хотят оставлять в живых, мне это уже было известно. Эту мнимую угрозу, что я могла совершить самоубийство, органы правосудия использовали как оправдание того, чтобы мне всё запрещать. Мне не разрешалось ничего иметь в камере, встречаться с другими заключёнными, выключать свет, поскольку всё это увеличивало возможность моего самоубийства. Это немыслимо, и это продолжалось в течение нескольких лет, пока меня в 1980 году не перевели в Любек.

Т.: Ты не чувствовала себя тогда довольно беспомощной?

М.: С одной стороны, да. С другой стороны, ты проявляешь чрезвычайную выносливость. Я думала: я ни в коем случае не хочу покоряться, так просто я вам не дамся.

Т.: Когда ты сегодня говоришь о «Штаммхайме», чем он является для тебя? Частью истории или чем-то, относящимся к современности?

М.: И тем, и другим. Многие детали представляются мне сегодня совсем не так, как в годы заключения. Я не думаю об этом постоянно. Но это всё же самый значительный опыт, приобретённый мною за всю мою жизнь. И чем больше я сегодня снова размышляю об этом, тем больше подробностей я вспоминаю.

Т.: Это изменило тебя?

М.: Я думаю, да. Прежде всего меня изменило то, что я не могла оплакивать товарищей. Поэтому я также чувствую, что я ещё не до конца порвала с этим комплексом. Я, например, просто не могу спокойно смотреть на фотографии тех, кто умер, и вспоминать о каких-то общих делах. Так же у меня обстоит дело с вещами, которые им принадлежали. Когда кто-нибудь на свободе переживает, что умирает его друг или подруга, человек, который для него очень многое значит, то он может в последние часы быть с ним или с ней. Он может смотреть на покойника, он готовит погребение, стоит у гроба, или не делает этого, потому что не хочет. Но он может выбирать, взвешивать все за и против. Такой возможности у меня не было.

Т.: Ты выдела их мёртвыми?

М.: Нет. Только на фото в «Штерне», это было ужасно, их выставили напоказ.

Т.: А сейчас, с тех пор как ты на свободе, ты была на их могиле?

М.: Нет.

Т.: Почему нет? Но, может быть, это позволило бы тебе покончить с этим или теперь оплакивать их?

М.: Нет. Это не имеет отношения к месту, во всяком случае для меня. К тому же я чувствую, что мне ещё нужно время для этого.

Т.: С тех пор как ты на свободе, это чувство, что нужно ещё с чем-то покончить, что не справилась со смертью, стало сильнее, чем когда ты ещё сидела в тюрьме?

М.: Да, но по-другому, поскольку я здесь должна заниматься многими другими проблемами и размышлять о других событиях, нежели в тюрьме. Случается, что я каждый день думаю о них по совершенно различным поводам.

Т.: Как ты вообще воспринимала на свободе дискуссии об этой «ночи смерти» в «Штаммхайме»? Появление всё новых историй, мифологизацию, которая проводилась с их помощью?

М.: Здесь нужно провести различие. Сначала в обществе была потребность выяснить, что произошло. Тут я безусловно была «за». Для меня это было важно, и я хотела этого. Потом стало проявляться нежелание знать, что произошло, поскольку если это было убийство, то нужно было бы делать выводы, и уже нельзя было продолжать жить, как прежде. Здесь это было вообще самым распространённым явлением, включая Карла-Хайнца Рота.

Это нежелание знать имело место здесь ещё до пятидесятых годов. За границей не было такой блокировки мышления.

И ещё – от государства до левых – был принят лозунг: «Кто сомневается в самоубийствах, тот помогает городской герилье» – так просто.