Европейская герилья. Партизанская война против НАТО в Европе

Т.: Но то, что у вас в «Штаммхайме» было оружие, утверждает не только следственная комиссия баден-вюртембергского ландтага. Есть даже свидетель, который говорит, что он сам помогал переправлять вам пистолеты. А наряду с этой историей с Фолькером Шпайтелем позднее появилась ещё версия Петера-Юргена Боока [XXV], который утверждал, что подготовил несколько пистолетов [27].

М.: Всегда трудно доказывать, что чего-то не было. Я немногое могу сказать о Фолькере Шпайтеле, поскольку я сама не имела с ним никаких дел. Но Ханна [28] знала его, потому что он сначала хотел участвовать в стокгольмской акции. Однако за несколько недель до неё он скрылся и только позднее снова появился в офисе адвоката Клауса Круассана. Оружие, то есть три пистолета и взрывчатку, он хотел подготовить весной 1977 года. Адвокат Арндт Мюллер должен был якобы спрятать оружие в папке для бумаг и потом, во время судебного заседания, передать Яну, Андреасу и Гудрун, которые затем принесли бы его из зала суда в камеры. Кто знает, как проверяли наших адвокатов, не может поверить этой версии. Уже с самого начала велась пропаганда, что адвокаты были курьерами, рассыльными и нашими подручными, поэтому их основательно и тщательно осматривали [29]. Сотрудники проверяли каждый листок. Даже попытка таким путём переправлять оружие была бы настоящим безумием. И совсем излишней, поскольку, учитывая, что «Штаммхайм» был как крепость, выбраться оттуда с тремя пистолетами и взрывчаткой едва ли было возможно, и мы сделали ставку на то, что нас освободит РАФ снаружи.

Но если вдаваться в подробности, в рассказах Шпайтеля тоже немного правды. Например, он сначала дал показания, что получил оружие от подпольщиков через курьера в марте 1977 года. Позднее он утверждал, что подпольщики ему лично отдали оружие, в любом случае он уже не мог вспомнить, кто же был тот курьер или кто были те подпольщики. В следующий раз он утверждал, что пистолеты ему передала Зиглинда Хофман [XXVI], а через полгода он точно вспомнил, что она передала ему два пистолета. Затем он предположил, что это, возможно, могло произойти и в июне 1977 года. А в июне 1977 года Штаммхаймский процесс закончился, то есть в то время адвокаты, даже если они захотели бы, уже не смогли пронести оружие таким способом. И выдумки Боока тоже не лучше. Не говоря уже о том, что Боок, который утверждает, что подготовил оружие, не встречался со Шпайтелем, и Шпайтель, который указал, что готовил оружие для пересылки, не встречался с Бооком.

Т.: Тогда были ещё два «знатока», которые утверждали, что в «Штаммхайме» вы действительно совершили самоубийство или пытались сделать это. Сюзанна Альбрехт и Моника Хельбинг, которые в 1977 году были активными членами РАФ, а позднее присоединились к уехавшим в ГДР, после своего ареста заявили, что в то время у основного состава РАФ был план «акции суицида», который предполагал: в ситуации, когда совсем не останется никаких шансов, покончить с собой. При этом обе ссылались на Бригитту Монхаупт, которая вышла на свободу весной 1977 года и потом снова ушла в подполье.

М.: Они придумали это, когда решили выступить в качестве главных свидетелей прокуратуры, чтобы получить смягчение наказания [XXVII]. Уже это говорит о мотиве. В остальном я могу лишь сказать, что у нас не шла речь о самоубийстве. Мы это не обсуждали и уж тем более не планировали.

Т.: Ранее ты рассказывала, что ваше состояние в 1977 году было таким, что вы не могли в сущности представить себе, как вы будете ещё много лет находиться в тюрьме. Это говорит об известном отчаянии от такого положения дел. Об усталости. Здесь я могу понять, если кто-то говорит: «Лучше быть мёртвым, чем ещё десять лет сидеть здесь». Карл-Хайнц Рот в интервью «Конкрету», например, сказал, что в совсем безвыходном положении революционным действием может быть и самоубийство…

М.: Опыт Карла-Хайнца Рота в изоляционном заключении отличается от нашего. Я помню его текст, который он написал после своего освобождения. Там он описывает условия заключения как совершенно изнуряющие и угнетающие. Такие же, как и у нас, но у нас всё ещё была возможность сопротивляться им. В отличие от него, мы были в тюрьме не одни, а в группе и как группа мы сопротивлялись. Это важное отличие.

К тому же есть и ещё кое-что. В то время мы всеми фибрами души чувствовали, что они нас хотят уничтожить. Уже за недели и месяцы до похищения Шлейера вновь и вновь поднималась эта тема: «Смертная казнь для террористов». Годы изоляции, обращение, которое применялось к нам во время голодовки, и, наконец, «запрет на контакты» давали понять: они хотят нас убить. Если ты это ощущаешь, то в тебе пробуждается твёрдая воля не делать им такого одолжения, а жить дальше и не давать себя уничтожить. Это было для нас очень важным моментом. Мы знали, что мы как заключённые являемся также политическим фактором. Наше страдание, мучения, которым они нас подвергали, тоже укрепляли нашу волю продолжать действовать, а не сдаваться.