Европейская классическая философия

Главным интересом патристики, что восточной, что западной, было умопостигаемое, точнее, способность перехода нашего ума от чувственного к упомостигаемому. Количество синонимов здесь было достаточно велико: умный, словесный, мысленный, невещественный – каждой способности ощущения и понимания, мысли или чувству отвечал свой синоним для постижимой лишь умственным созерцанием реальности. И опять ситуация вещи предшествует простому употреблению вещи: «зрением», «теорией» будут называться не просто условия познания или действие по познанию, но само видимое, само развертывание событий, вдруг попавших в поле зрения. Но точно так же понимал зрение Георгий Схоларий, первый византийский патриарх во времена турецкой оккупации:

«Третье небо, на которое был восхищен блаженный Павел, это третий способ зрения. Первое зрение – от образов Божиих, то есть от творений Его, как сам Павел говорит, что «невидимое Божие из творения мира через творения мыслимое видится нами». Второе зрение – умное природное, когда ум отделяет самого себя от зрения мира и того, что принадлежит мира, и пристрастий тела, и весь погружен в размышление о божественных и вечных вещах, и в прообразах веры и о законах Божиих. И тогда он просвещается из божественного света, и некоторые люди наперёд видят будущее, как то были пророки. Третье зрение – умственное сверх природы, когда ум по воле Божией возвысился к откровению божественнейших и небесных вещей, которые откроет будущий день (т. е. жизнь будущего века) достойным людям, и «будут видимы они не в вере, но в знании и постижении».

Нетрудно увидеть в этих трех точках зрениях определенный метод перехода к умопостигаемому не как к интеллектуальной схеме, а как к единственному экзистенциальному обоснованию отношений с непосредственно бытием. В итальянском Ренессансе этот же вопрос о трех небесах разбирал Марсилио Фичино.

Смещение от режима восприятия вещи к режиму существования самой вещи, часто происходящее в языке церковных гимнов, где, скажем «восприятием» называется «воспринятое», оказалось важно для развития всего богословия в византийском мире. Скажем, если слово «догмат», обозначающее учение, будет означать не только базовую систематизацию богословия, но и все выученное, все запомненное, то тогда богословие будет не только выводами из системы, но и способностью быстро, импровизационно создать систему из имеющихся знаний. Вот такая импровизация очень ценилась в богословских спорах: она показывала и вдохновение, и готовность непосредственно принять откровение и благодатную помощь, а не выстраивать принудительные конструкции на основе случайных источников.

Как пишет современный греческий философ и богослов Христос Яннарас:

«В восточнохристианской богословской традиции вопрос о знании Бога (как и человека, как и мира) ставится не как требование умственно-предметных определений, и потому не исчерпывается совпадением сознания с умопостигаемым предметом. Этот вопрос всегда – жизненно-этический призыв к восхождению в истину, превышающую природу личного существования. Логическое запечатление истины – лишь облачение, покров, покровительство со стороны истины, оказываемое пределам нашего знания».

Яннарас очень точно обозначил метод патристики:

«Здесь язык функционирует и образно, и логически, потому что сама логика этого языка упраздняет автономное употребление понятий».

Например, Бог оказывается одновременно постижим и непостижим, познание Бога оказывается одновременно достоверным и ничем не обеспеченным, и любое понятие о Боге может быть оспорено не смыслом, а самой структурой противоположного понятия. Патристика оспаривает другие христианские учения, «ереси» именно как попытку мыслить Христа слишком Богом или слишком человеком или как-то на основе обычных понятий соединяющим в себе Бога и человека, что оскорбляет главный предмет патристики – благодать, ставящую под вопрос сами привычные понятия, потому что благодатный дар никогда не станет вполне привычным. Как продолжает Яннарас:

«Преодоление условности наших слов осуществляется, главным образом, в употреблении противоположных, но равно санкционированных понятий, так, чтобы эти противоречия в языке не стали противоречиями самого нашего рассуждения. В текстах многих отцов церкви понятия часто взаимно уничтожают друг друга и одновременно меняют свой смысл на противоположный, чтобы стало возможным их преодоление, чтобы удалось, внутри понятийно-логических противоречий, преодолеть вызванное нашими привычками опредмечивание смыслов, и человек стал причастен выражению истины как важному для его существования, чтобы важна для него стала не только сама истина, но и ее выражение».

Речь восточной патристики, да и западной, в лице Августина, очень образная. О такой образности хорошо пишет современный французский философ Франсуа Федье, видя в патристике прямое предшествие феноменологии: