Европейская классическая философия

На самом деле Декарт поставил здесь важный вопрос о различии между научным и бытовым знанием. Иногда приходится сталкиваться с их неразличением: например, когда удивляются, что всемирно известный математик неправильно посчитал сдачу в магазине, хотя хорошо считать – другая профессия, не математик, а бухгалтер. Или так же просят всемирно известного биолога посоветовать корм для кошек, а «ученые» в рекламе объясняют пользу рекламируемых продуктов, хотя этим могут заниматься только диетологи-практики, учитывающие климат и множество других факторов. А ученый кроме климата и этих факторов должен учесть и специфику процессов, происходящих при хранении или переваривании продуктов, затронув связанные с этим теоретические вопросы – этим он отличается от практика.

Метафизические размышления Декарта

В «Метафизических размышлениях» Декарт отвечает на этот вопрос: математика показывает примеры совершенно истинных высказываний. Скажем, высказывание «медведь – млекопитающее» истинно, но требует целого ряда оговорок: что мы говорим не об игрушечном медведе, что молоком питают детенышей медведицы, что любой медведь – млекопитающее, но не всякое млекопитающее – медведь, поэтому связка здесь означает определение, а не отождествление двух понятий как двух вещей. Кроме того, сущность медведя не сводится к бытию млекопитающим, а способ, каким мы определяем принадлежность медведя к млекопитающим, не принадлежит этому суждению. Все эти вопросы разбирались и в классической метафизике Аристотеля, как именно образуются понятия, и почему работа с понятиями не то же самое, что работа с помощью понятий с самими вещами. Но Декарт, стремящийся не к различению понятий, как Аристотель, а к самоочевидности, допускает совершенную истинность только для математических высказываний, таких как «дважды два – четыре». Эти высказывания всегда правдивы независимо от того, кто их произносит. Потом Кант точно так же скажет, что, в отличие от истин об условиях познания, значимых только для людей (потому что мы не знаем, как познают не-люди) такие истины, вроде математических, значимы для всех разумных существ: если обезьяна научится считать или если начнет считать ангел или инопланетянин, то все равно дважды два будет четыре. Поэтому математика только и может дать настоящую уверенность.

Аристотель строго различал «правдивое» (действительное) и «правдоподобное» (вероятное), и если логика занимается правдивым, то риторика – правдоподобным. В новое время это различение сохранилось в эстетике, только немного изменившись, скажем, «правдоподобным» в эстетическом смысле стало называться и невероятное в бытовом смысле, но вероятное в моральном смысле как в фантастике, которая моральна, хотя говорит о чем-то невозможном для нашего опыта. В античности фантастика была бы отнесена полностью к «вымышленному», которое не рассматривается с точки зрения правды, но только с точки зрения эффекта, в том числе воспитательного: богам и поэтам можно фантазировать, можно играть вымышленные роли в театре. При этом такие эффекты могли даже не иметь автора: мнимое могло явиться как сон или как призрак. Тогда как в науке и философии Декарту интересно только правдивое, не менее достоверное, чем достоверны математические решения.

Все вероятное, правдоподобное, похожее на истину или только подражающее ей, согласно Декарту, ложно. Из этого следует важный этический вывод: так как сомнению тоже можно подражать, производить некое подобие сомнения, то в сомнении тоже надо сомневаться. Нужно усомниться, насколько наше сомнение здесь достоверно, насколько оно может нам обеспечить достоверное знание или вообще быть осознано как какой-то достоверный опыт, или же оно пока что недостоверно и принадлежит только области наших настроений. Ведь если может быть, что нам снится всё, что нам прежде казалось действительным, то почему бы не допустить, что нам приснилось и сомнение?

Но уже в первом метафизическом размышлении аргумент от сновидения оказывается обращен против математики. Если то, что мы восприняли чувствами, может оказаться иллюзией, потому что мы всё это увидели как бы во сне, то точно так же может иллюзией оказаться и математика: кто скажет, что мы не видим все «дважды два – четыре» во сне, в то время как в мире вещей всё происходит как-то иначе? Допустим, есть некий злой дух, который решил нас разыграть: внушает нам всякий раз, когда мы считаем, что дважды два четыре, и подставляет четыре яблока или тарелки или любого мысленного предмета, но на самом деле в мире он изготавливает три или пять яблок, но мы, ухватив мысленный образ этих как бы увиденных четырех тарелок, думаем, что дважды два всегда четыре.