Европейская классическая философия

Животные могут понять, что они мыслят, но это понимание сразу же обернется каким-то их действием, например, поняв, что они связывают видение опасности с противодействием опасности, они просто начнут лучше видеть ее и лучше ей противодействовать, в отличие от человека, который найдет способ избегать опасности. Человек поэтому может избежать опасности для мысли, например иллюзии, тогда как животное если перестает пугаться тени и боится лишь действительных врагов, оно действует как «автомат», то есть система, обучившаяся лучшему реагированию внутри своего функционала. Слово «автомат» означает не «совершающий однотипные действия в ответ на раздражитель», а «способный всегда действовать, когда произошло раздражение», речь не о повторяемости какого-либо алгоритма, а о практической чуткости к раздражителю. Это слово «автомат» было еще в античной философии, где означало самообучающуюся систему, что-то вроде нашего «искусственного интеллекта»: например, толкователь Библии Филон Александрийский называл Софию, Божию премудрость, «автоматом», потому что ее никто не учит, как что делать, она сама всех учит.

Человеческая душа оказывается совершенным местом интуиции. Под интуицией имеется в виду способность сосредоточиться не на раздражителе, как на источнике раздражения, а на своем «умственном рассмотрении» (буквально, «инспекции ума»). Скажем, меня укусила собака, и если мое знание включает в себя собаку среди других протяженных предметов, то в ситуации радикального сомнения оно не будет включать собаку и даже укус, но будет включать интуицию укуса, а именно, что с моим телом что-то произошло, и я мыслю свое тело более ясно и отчетливо, чем укус. Ведь укус – это некий разрыв в теле, деформация или «складка», как это в XX веке будет называть Жиль Делёз. А вот тело – это то, что в сравнении с этим разрывом выглядит более внятно и понятно – мы можем сказать о затронутости тела укусом, например, что ему больно или что мне теперь трудно ходить, больше, чем о каких-то свойствах укуса. Я сначала думаю, смогу ли я пойти после этого укуса и не нужно ли мне срочно делать прививки от бешенства (которых во времена Декарта еще не знали), а потом уже измеряю, насколько глубок укус и какой породы могла быть собака.

Заметим, что такое понимание интуиции стало возможно, когда были открыты циклические процессы в организме, такие как кровообращение или нервная деятельность, что позволило понимать организм не по модели каких-либо других природных явлений, организм как космос, как растение или как сочетание элементов, но как некоторое поддержание своего функционирования, первичное по отношению к влияниям. Для мысли Ренессанса, ценившей магию, астрологию, музыку и другие способы влияния космоса на организм или организма на космос, это было бы непонятно. Последний ренессансный мыслитель, Джордано Бруно (1548–1600), великий учёный и великий маг, понимал, что нельзя всё связать цепью закономерностей, всегда будут понятийные и материальные противоречия в этой замкнутой системе, поэтому предположил разомкнутую бесконечность миров, каждый из которых не просто самостоятелен, но одушевлен, и может, если когда-либо понадобится, принять и передать нужные влияния, если не физические, в силу автономии миров, то интеллектуальные. Но Бруно был казнен, а о его учении вспомнили только немецкие философы-идеалисты Фридрих Генрих Якоби (1743–1819) и Шеллинг. Поэтому XVII век пошел в лице Декарта по другому пути: утверждать не бесконечность одушевленных миров (какие они одушевленные, если «пугают», по выражению Блеза Паскаля, другого великого француза этого века), но способность влияний, в том числе интеллектуальных, расположиться внутри одного тела, не в виде интеллектуального (умопостижимого) устройства мира, но в виде догадок и озарений ума.

В третьем метафизическом размышлении Декарт исследует, как возможно признать бытие Бога, не заподозрив Бога в обмане, что он создает какие-то иллюзии, которые мы принимаем за действительность. Декарт рассуждает так: ясно, что «я» – «мыслящая вещь», а значит, все, что я мыслю себе, что я представляю себе – это некоторые представления со своим содержанием. Способ, которым я мыслю внешнее по отношению моему я, может отличаться обстоятельствами и подробностями, но в целом он всегда один и тот же. Конечно, собаку мы будем рассматривать иначе, чем знак деления, а его иначе чем Бога, но непохожесть процедур не отменяет, что у нас будет одна и та же интеллектуальная догадка, одно и то же озарение, одно и то же именование, при котором мы собаку назовем собакой, а честь или огорчение – честью или огорчением. Это всё будут одинаково мгновенные и одинаково отдавшие или одинаково не отдавшие себе в этом отчет процедуры.