Европейская классическая философия

Здесь Декарт ставит под вопрос все предшествующее учение о понятиях или концептах. В средневековой философии спорили, являются ли понятия реальностью или схемами нашего ума. Одни, реалисты, говорили, что понятия всегда реальны, и отдельные вещи возникают, как дальнейшее практическое применение этой реальности. Другие, номиналисты, думали иначе: есть вещи, которые мы постигаем умом или чувством, но чтобы разобраться в этих вещах, лучше их запоминать и лучше с ними работать, помогают понятия. Некоторые философы пытались занять позицию между ними, скажем Пьер Абеляр (1079–1142), «концептуалист»: он считал, что понятия существуют в нашем уме, но не потому, что они облегчают нам жизнь, но потому, что они облегчают для реальности возможность быть познанной нами. Абеляр большинству современников не понравился, о чем он сам написал в «Истории моих бедствий», где показал, как его считали легкомысленным соблазнителем, ведь тогда получается, что если иметь совсем ясное понятие о грехе, то и совершенный тобой грех – не грех, а лишь некоторое понятие или образец греха. Но вот спор номиналистов и реалистов длился все Средние века, и в конце концов победили номиналисты, ведь признание искупительной жертвы Христа подразумевает, что она относится к индивидуумам как способным принять эту жертву индивидуально, а не как способным быть познанными. Декарт резко порывает со всей этой культурой: для него индивидуальные вещи и операции так же могут быть поставлены под сомнения, как и индивидуальные понятия об этих индивидуальных вещах.

Но несомненной оказывается наша способность ставить под сомнение, иначе говоря, наше существование (экзистенция), изнутри которого мы ставим под сомнение сущность («что», эссенцию). Тогда «я» и оказывается субстанцией, причем Декарт употребляет слово субстанция в прежде неизвестном смысле: не как основание существования или основание познаваемости, но как основание, из которого самостоятельно, без посторонней помощи, может быть задан вопрос и о познаваемости, и о сущности самого существования. При этом Декарт удерживает аристотелевское понятие субстанции как того, что имеет признаки (акциденции), но само не может быть признаком чего-либо, но меняет область применения: если для Аристотеля это понятие позволяло узнать, как устроены вещи, и понять, как вещи могут быть знаками, то для Декарта – только почему наше знание, принадлежащее нам как субстанции, автономно и сохранится, даже если вдруг все вещи исчезнут или окажутся не такими, как кажутся. Но раз знание принадлежит нам как субстанции, но и его единственным горизонтом оказывается наша субстанция, «мыслящая субстанция», то философия после Декарта предпочитает говорить не о «мыслящей субстанции», оборот как бы на языке Аристотеля, а о «сознании» в том смысле, который Аристотелю был неведом. Конечно, уже у римских стоиков, например у Сенеки, появляется какое-то понятие о «сознании» как знании самого себя, выполнении повеления оракула Сократу «познай себя», также и средневековая культура исповеди утверждает понятие «совести» как способности исповедоваться во грехах себе, прежде чем исповедуешься духовнику (античная культура очень хорошо знала понятие нравственного «стыда», но не «совести» в строго христианском смысле), но только у Декарта «сознание» становится не выполнением какого-то сценария, но источником любых познавательных сценариев.

До Декарта любой мыслитель сказал бы, что «я есть» относится и к моей душе, и к моему телу, а «я мыслю» – только к моей душе. Из того, что тело смертно, а душа бессмертна, следовало, что бытие человеческое существует благодаря бытию Божию, воле Бога связать душу и тело, а иначе почему мы называем и смертное, и бессмертное словом «я» или «ты» или «он(а)»? Но у Декарта наоборот, «я есть» – обозначение чистой субстанции, той точки бытия, в которой сбылось твое сознание, в том числе сознание души и тела, а вот «я мыслю» подразумевает, что тело есть, в сравнении с «протяженностью» которого и можно говорить об особенностях мысли – откуда-то эта мысль увидена. В конце концов, Декарт различает «протяженную субстанцию», любую неодушевленную материальную вещь, и «мыслящую субстанцию», такую телесную субстанцию, которая может понять, что она также мыслит.