Европейская классическая философия

Томас Гоббс (1588–1679) выступил как первый картезианец-атеист. Он рассуждал так, что если протяженность – свойство любых тел, а тела могут быть самые разные, то протяженность включает в себя все возможное многообразие тел, любые их формы и любое поведение. Значит, пространство не есть какое-то место, обладающее собственным значением, но только «фантазм», иллюзорное представление, которым мы подменяем истину вещей, по лености останавливаясь и переставая изучать вещи. Такой же иллюзией оказывается Бог, которым мы называем разные перемещения: видя, что что-то изменило место, что-то оказалось живым, а что-то вообще живым и энергичным, мы опять по лени придумываем вездесущего и действующего Бога. Гоббс предлагал заменить все старые представления математикой и физикой: математика позволит связать логику с наблюдениями над механизмами окружающего мира, а физика покажет единство нашего опыта, в том числе опыта переживаний, с материальными предпосылками данного поведения вещей. Но Гоббс писал и о политике: в знаменитом трактате «Левиафан» он доказывал, что государство – это преодолевшая себя иллюзия. Люди, чтобы покончить с конфликтами и эгоизмом, войной всех против всех, признают власть монарха, подчиняясь всем его распоряжениям, но монарх сам того не замечая, выступает точкой общественного согласия, причем и люди этого не замечают, но общественный договор становится реальностью. Так иллюзия, иллюзия монарха-спасителя, преодолевается другой иллюзией, как будто все произошло само по себе, и политика возникла из частных начинаний, хотя на самом деле просто стал действовать общий, а не частный общественный договор.

Джон Локк (1632–1704) поставил под сомнение одно из положений Декарта о том, что душа постоянно мыслит, и этой постановки под вопрос одного положения было достаточно, чтобы создать собственную систему. Локк заявил, что для восприятия вещи требуется не мышление, а сначала сложение просто опытно воспринимаемых идей. Скажем, мы видим красный мяч. Мы должны воспринять и шаровидную форму, и красный цвет, и что это мяч из кожи, а не из дерева. Мыслить мы начинаем, только когда приводим какие-то аргументы исходя из ситуации, скажем, что мяч из дерева было бы труднее пинать, а этот мяч пинают. Но ситуацию мы тоже должны сначала воспринять, а потом уже осмыслить. Следовательно, мы мыслим только иногда, а иногда воспринимаем вещи опытом.

Далее Локк переходит к вопросу, всё ли мы знаем из опыта, и отвечает на этот вопрос положительно. Он говорит, что, казалось бы, есть вещи, которые мы не можем знать не из какого опыта, скажем, закон тождества: сколько бы мы ни наблюдали тождественных вещей, мы никогда не заметим их тождества, если у нас нет предварительного представления о тождестве. Но на это Локк отвечает, что тождество когда-то было открыто нашим разумом, а значит, когда-то его в разуме не было. Не так важно при этом, как именно оно было открыто разумом, тем ли, что разум заметил свою неизменность или неизменность и постоянство каких-то явлений вне разума, важно, что этой идеи в нем первоначально не было. Локк обозначал начальное состояние разума выражением «чистая доска» (tabula rasa).

Хотя, конечно, «сенсуализм» Локка, его учение о том, что чувственные впечатления всегда предшествуют интеллектуальным операциям, выглядит наивно с точки зрения современной нам философии, его великим открытием было открытие разума не просто как одной из способностей ума-интеллекта, способности различать вещи и различать понятия, как думали до него, а разума как самостоятельного начала в человеке, позволяющего формулировать сами данные о нашем опыте, иначе говоря, смотреть на наш опыт со стороны, и тем самым уже открывать возможность нашему сознанию состояться как сознание опыта, сознание, обращенное на что-то, а не просто мгновенное осознание себя, как у Декарта. Поэтому не будь Локка, не было бы ни Юма, ни Канта.