Европейская классическая философия

Также Локк в «Двух трактатах о правлении» впервые ввел разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную, рассуждая примерно так. Государство для поддержания порядка должно наказывать тех, кто этот порядок нарушает, но для этого нужно сначала установить меру наказания, чтобы все знали, за что и как наказывают, и впредь не совершали преступлений. Так возникает законодательная власть. Но люди все равно нарушают законы, потому что они считают, что могут нарушить порядок так, что этого никто не успеет заметить, скажем, что кражу не сразу раскроют или вообще не раскроют. Тогда нужна исполнительная власть, показывающая, что любое нарушение системы сразу же влечет за собой реакцию: люди наблюдают, скажем, за целостью замков, а значит, начинают раскрывать кражу вне зависимости от того, заметил ли хозяин, что его ограбили. Далее самое интересное: требуется, чтобы люди, наблюдающие за замками, сами не крали. И тут действует судебная власть, которая может по любому иску начать судебный процесс. Судебная власть мыслилась Локком чем-то вроде армии, как армия захватывает город и врывается в дома, так и судебная власть следит, чтобы сами судьи и полицейские не были ворами.

Локк стоит у истоков шотландского Просвещения, для которого главными понятиями становятся «разум» и «чувство». Разум уже не просто разбирается в вещах, он направлен на вещи, поэтому он должен оставаться «здрав», а чувство уже не просто передает отдельные свойства вещей нашему уму, но позволяет проникать в вещи и в ситуации, понимать не только то, как вещи выглядят или устроены, но и как они могут взаимодействовать, как могут оказаться похожи, как возможно родство вещей.

Следующим великим деятелем шотландского Просвещения был Дэвид Юм (1711–1776), который, как признавался Кант, пробудил его от «догматического сна», от представления, что реальность мира и мысли можно описать с помощью готовых философских категорий, ставя проблемы соотношения этих категорий как философские. Оказалось, что под вопрос надо поставить саму способность нашего разума создавать категории, при каких условиях вообще возможно создание разумом тех идей, которые могут быть отнесены к вещам как достоверные. Юм рассуждал примерно так: любой наш опыт становится предметом усиленного внимания разума – например, мы лучше запоминаем ожог от огня, чем любые наши рассуждения об огне, воспоминания о нем или воображаемые картины огня. Даже если мы знаем многие вещи не из собственного, а из чужого опыта, то это потому, что нам передаются не сами вещи, а их идеи, определенные отражения опыта в сознании. Но так как нашему разуму сподручнее иметь дело с небольшим числом простых идей, он начинает сводить идеи опыта к отвлеченным идеям, таким как идея добра, красоты или пользы, которые потом тоже передаются другим людям. Зло возникает тогда, когда человек смешивает простые и сложные идеи, скажем, отождествляет добро с богатством, тогда как ясность разума позволяет человеку действовать безупречно. В системе Юма нельзя ничего сказать, существует бог или нет, равно как и можно ли говорить о субстанциях или нет: воспринимаем ли мы огонь как отдельную вещь, как окисление материи или ее свечение – это дело нашей привычки и вызванного привычкой убеждения, а не собственной природы того, что мы назвали огнем.

Для Декарта, в отличие от его идеалистических последователей, как и в отличие от последующих сенсуалистов и скептиков, грубость вещей, что яблоко только приблизительно похоже на шар, не дискредитирует вещи, но ставит перед нами важные задачи, испытывает нас. Мы должны научиться, привыкнув к чистой мысли, также и выводить сложность вещей на степень ясных и отчетливых идей. Такое требование для Декарта напрямую связано с тем, как он видит собственное тело, можно сказать, с феноменологией его тела. Декарт замечает, что со своим телом он чувствует не просто связь, а тесную связь, до смешения, до неразделимого единства. Тем самым, он самим своим существованием решает задачу превратить свое непослушное тело, которое вдруг оказывается слишком с ним связано, в отчетливую идею.

Вот я проголодался, и я не говорю «мое тело голодно» или «мое тело требует еды для дальнейших действий», но говорю «я голоден». Для Декарта это не просто тесная связь душевных и телесных переживаний, но это способность духа работать с переживаниями тела как с самостоятельно ценными независимо от других переживаний: мы сначала побежим удовлетворять голод, а потом уже будем думать о чем-то другом. Даже если мы отказываемся от пищи ради какой-то мысли, например, думая о том, что лучше сначала накормить самых голодных, то все равно это означает, что я переживание своего тела осознал как свое переживание, и не вычисляю, сколько удовольствия получит голодный сосед, когда я его накормлю, но с удовольствием его кормлю. Как наш ум знает, какая мысль будет остроумнее для всех, так же он знает, какая еда будет питательнее для всех.