Европейская классическая философия

Австро-Венгрия до Первой мировой войны, восходя как государство к личным владениям Габсбургов (при символическом преемстве от Священной Римской империи германской нации), была страной инвесторов, собственных и зарубежных, даже военное ведомство вело себя не как управляющая ресурсами контора, а как банк и инвестиционная компания, способная бросить средства на строительство новых железных дорог. Но при этом бюрократизация, идиотический контроль над всеми сферами жизни и совершенно утопические попытки создать дружбу народов в лоскутном государстве не способствовали логичному распоряжению капиталами. Австро-Венгрия поэтому не стала мировым игроком на политической сцене, завися во всем от Германской Империи, у нее не было свободного капитала, который и обеспечивает устойчивость на мировой арене в колониальную эпоху. В результате бюрократия пыталась ввести нечто вроде колониальных отношений внутри Империи, скажем, устанавливая протекционистские пошлины, имитируя тем самым создание свободного капитала, направлявшегося на имперское величие, строительство огромных зданий в Вене. Мизес понял, сколь это тупиковый путь, и вся его теория – спор с таким государственным вмешательством в экономику, которое и имитирует надколониальный суверенитет. Мизес в «безумные и ревущие» 1920-е годы, оставаясь философом экономики, учил соотечественников работать с зарубежными активами, разрабатывал с учениками математические модели спроса, предотвращал губительные последствия кредитов, разрабатывая валютные стандарты различного уровня. Все это позволяло ему превратить экономических агентов в большой кружок Мизеса: всем приходилось иметь дело с его практикой, но при этом никто не становился его врагом, а напротив, банкиры, промышленники и чиновники усваивали его теорию.

Безупречный герр профессор, даже после женитьбы живший в своей квартире как в музее (дух уюта был ему чужд), вспыльчивый по самым мелким поводам, нервный и при этом трудолюбивый и даже порицавший коллег за то, что небольшая педагогическая нагрузка всех развращает, стал одним из главных экономистов XX века именно потому, что превратил экономическую теорию из искусства войны в искусство мира. Конечно, он продолжал воевать: с социалистами, с велферизмом плана Маршалла (евросоциализм он считал гибелью Европы) или с Айн Ренд (Алисой Зиновьевной Розенбаум, 1905–1982, писательницей и создательницей идеологии «объективизма») – интересно, что агностик Мизес благоговел перед тайнами экономики и ненавидел прагматический атеизм Ренд. Забавный эпизод, Мизес в лекциях акцентировал: «Я никогда не называл Айн Ренд маленькой глупой девочкой». Но обретя себя в Нью-Йорке, он стал создателем экономики как блистательной интеллектуальной практики. Вокруг него объединялись не только люди, но и фонды: и фонды превращались из объединений добровольцев в серьезные экспертные советы. Если в начале века предупредить о последствиях неверной экономической политики могли отдельные люди, то теперь именно фонды оказываются эпистемологами экономики. Особенно это важно было после того, как войны в Корее и Вьетнаме усиливали государственное вмешательство в экономику: антивоенная деятельность впервые стала не борьбой за социализм, а борьбой за свободный рынок. Мизес открыл новую эпоху, в которой деятельность фондов не остановить никаким клеймом: девятый вал истории не удержать.

Философ и литература: истолкование границ литературного опыта

Эстетическая категория правдоподобия, осевая для классицизма, по-прежнему образует стержень дискуссий о том, как устроено историческое бытие: насколько речь определяет ход исторических поступков и насколько существование в истории продлевается в ходе ее, истории, запечатлений. О правдоподобии было легко рассуждать французским просветителям, для которых создание правдоподобия тождественно изобретению: изобретение ремесел одновременно учреждает историю, выводя человека из первобытного бессмысленного состояния, и при этом оказывается индикатором правильного хода истории, своеобразной системой жизнеобеспечения. Отведя истории лишь часть рубрики «Память» в «Энциклопедии», они сразу же обособили историю от тяжб вокруг текущих дел, описывая историю как постоянную редукцию оснований текущих дел к тем механизмам, которые вновь и вновь производят мелькающее разнообразие исторических событий. В отличие от сценического правдоподобия, имеющего в виду сюжет, который мы признаем уникальным (несмотря на его избитость) именно в силу текущего применения неожиданных приемов и механизмов, историческое правдоподобие не дает нам сыграть в эту игру – принять текущие эффекты за исходную точку критического суждения одновременно о происходящем на сцене и происходящем в действительности.