Европейская мечта. Переизобретение нации

У историков есть готовые ответы, и они классифицируют ГДР по-разному. ГДР – одно из государств советского блока, которые после Второй мировой войны, в отличие от Западной Германии, ежегодно праздновали 8 мая как день освобождения. В то же время ГДР вряд ли можно было считать освобожденной, так как ей приходилось жить под властью коммунистического режима. Другие государства Восточного блока после мирных революций переработали советский опыт в национальную историю жертвы. Но Восточная Германия выпадает из этого ряда, поскольку с западногерманской точки зрения ГДР рассматривается как «вторая диктатура» или «диктатура СЕПГ», а это означает, что речь идет о неправовом государстве и о немцах как преступниках. Немцы же, которые были жертвами или героями, освободившими себя, игнорируются. Параллели между диктатурами нацистов и СЕПГ многие считают оскорбительными, поскольку они нивелируют существенное различие между первой и второй диктатурами. Историк Бернд Фауленбах полагает, что не обязательно сравнивать диктатуры, к обеим можно отнестись с должным вниманием, которого они заслуживают, он выразил это в знаменитой формуле: «Диктатуру СЕПГ недопустимо релятивизировать нацистской диктатурой, а нацистскую диктатуру недопустимо тривиализировать диктатурой СЕПГ». Эти споры показывают, как трудно охватить в одном нарративе все сложности немецкой истории, не говоря уже о противоречивых, а порой пересекающихся ролях преступников и жертв. Сюда же относятся и такие реалии, как нормальность повседневной жизни и признание положительных перемен жизни в ФРГ вследствие радикального отмежевания от ГДР как неправового государства.

Взгляды на эту тему восточных и западных немцев явно расходятся. Если события 1989–1990 годов для немцев на Востоке означали драматические перемены, то для немцев на Западе все осталось в большей или меньшей степени по-прежнему. Но мой западный опыт это не подтверждает. Для меня 1990-е годы – самая захватывающая часть моей жизни, потому что по окончании холодной войны ожили и вернулись замороженные воспоминания по обе стороны «железного занавеса». Все знаки прежде указывали на будущее, но прошлое внезапно ворвалось в настоящее, и все перемешалось. «Падение Стены» – эту формулу я приучилась брать в кавычки – и открытие стольких границ стали кульминационным событием, навсегда изменившим мою жизнь и мое мышление. Между полюсами Восток и Запад открылось новое пространство. Я ездила по городам, встречалась с людьми и от них узнавала невероятно много нового. Наряду с крепкими культурными связями с Западом, сформировавшими меня в первые десятилетия жизни, возникла новая и совершенно неизвестная мне до тех пор Европа. Это означало конец старой Европы поляризации, основывавшейся на идее христианского Запада; на ее месте появилась новая Европа плюрализма с разнообразием языков и культур, исторического опыта, травм и восприятия.

Сегодня все эти события, невероятно обогатившие нашу жизнь и мышление, могут быть перечеркнуты одной-единственной геополитической идеей. Идеей «расширения на Восток», опирающейся на самокритичный нарратив. Собственно, в самокритике нет ничего дурного, но совершенно недопустимы лозунги, перекрашивающие все многообразие опыта в одну краску. Во всяком случае, я пережила открытие Восточной Европы как неожиданное расширение горизонта. Новая Европа, возникшая перед моими глазами, изменила не только мою географическую, но и интеллектуальную карту Европы.

Чем больше я узнавала о восточноевропейских странах, тем яснее видела взаимосвязи и понимала, что революции в Восточной Европе – общеевропейское событие. Эти процессы затронули почти все государства бывшего советского блока, поэтому не стоит отделять от него ГДР. Несомненны важные параллели. «Это неукротимое стремление к свободе в 1989 году, этот пафос свободы – были прекрасным мгновением. Оно останется навсегда», – с надеждой говорил в 2018 году, оглядываясь на это прошлое, венгерский правозащитник Гашпар Миклош Тамаш[548]. У всех государств-сателлитов бывшего Советского Союза было свое стремление к свободе и своя история освобождения. Но история всюду перешагнула через это знаменательное мгновение свободы. Если его не вернуть, не запомнить, не запечатлеть в нарративе, оно опять легко забудется. Потому что оно постоянно переписывается новыми событиями или вытесняется новыми нарративами. «We have won the Cold War!» («Мы выиграли холодную войну!), – с триумфом заявил президент Джордж Буш – старший после падения Берлинской стены.