Европейская поэзия XVII века

Молва, меж тем, крылами шумно бьет,
Неся известья в царские хоромы;[354]
И вот Юпитер[355]

грозный узнает,К какому небывалому погрому
Пустая распря смертных приведет —
Ему-то их неистовства знакомы!
Он, дабы избежать грядущих бед,
Зовет богов Гомера на совет.

В конюшнях Неба началось движенье —

Впрягают мулов в легкие возки,
Их сбруи вызывают удивленье,
Изысканны их седла и легки,
А конюхи — уж вовсе загляденье!
Красуются на мулах седоки,
За ними слуг в ливреях ярких стая
Спешит, расшитым золотом блистая.

Князь Делоса[356]

на бричке первым был,Его испанских скакунов копыта
Топтали небеса что было сил —
Шестерка эта всюду знаменита! —
Себя он красной мантией укрыл,
Которая руном была подбита,[357]
Две дюжины девиц ему вослед
Бежали, словно бабочки на свет.

Паллада с яростью во взоре мчалась

Верхом на иноходце молодом,
Богиня очень странной представлялась
В обличии причудливом своем:
Испанская мантилья сочеталась
На ней с туникой греческой, притом
Был у нее — читатель знать обязан —
Турецкий ятаган к седлу привязан.

Любви богиня в двух возках неслась,

В одном три грации сидели с нею
И сын-красавец,[358] в пурпур разрядясь,
А во втором от быстрой скачки млея,
Наставник сына, рядом, развалясь,
Сидел мужчина, вряд ли я сумею
Присутствие его вам объяснить,
Но вы уж догадались, может быть?

Старик-Сатурн, простуженный и хилый,

К скамейке был привязан ремешком,
Клистир — эмблема старости унылой —
Был около него с ночным горшком,
Зато на Марса любо глянуть было —
Он по картинкам каждому знаком —
Скакун был полон сил, доспехи рдели
И перья шлема по ветру летели.

Богиня злаков[359]

с Бахусом вдвоемВ карете очень весело болтали.
Нептун в повозке ехал нагишом,
Лишь водоросли старца прикрывали,
Зато дельфин служил ему конем,
Которого и тучи не пугали.
Роптала мать,[360] вздыхая: «Как же так?
Он все же бог, а поглядишь — рыбак!»

Диана лишь на зов не появилась,

Она чуть свет ушла стирать белье
В тосканские болота, так случилось,
Что не было досуга у нее,
Старуха-мать[361] за дочку извинилась
И вновь за дело принялась свое —
В ее руках легко мелькали спицы,[362]
Она чулок вязала для девицы.

Юнона просто мылась,[363]

в полдень жаркийНе дал бы ей прохлады сам Эреб,
Мениппу в кухне помогали Парки,[364]
Для небожителей готовя хлеб,
А после паклей занялись кухарки —
Прясть нити человеческих судеб,
Силен у погреба стоял, вздыхая,
Для слуг вино водицей разбавляя.[365]

Ключи блеснули, загремел запор,

Засовы золотые заскрипели,
И боги, перейдя широкий двор,
В огромном зале с гордостью воссели.
Искрился златом мощных стен узор,
И фризы самоцветами блестели —
В подобном зале мог любой наряд
Казаться как бы вроде бедноват.

Вверху, где все рассвечено звездами,

Сидит героев славных длинный ряд,
Вот загремели трубы, вносят знамя,
Великий начинается парад:
Идут три сотни стольников с пажами,
Угодливые слуги семенят,
Алкид,[366] являясь гвардии главою,
Колонну замыкает с булавою.

Поскольку он от буйства своего[367]

Еще не излечился в полной мере,
Давил он, не жалея никого,
Зевак, вокруг теснившихся как звери,
Швейцарца он напоминал[368] того,
Который, предан христианской вере,
Так путь во храм для папы расчищал,
Что не один хребет, поди, трещал.

В больших очках и в головном уборе

Юпитера Меркурий шел с мешком,
Все изъявленья просьб, обид и горя
На множестве бумаг хранились в нем,[369]
Для смертных сам он — не судья в раздоре,
А посему мешок сей целиком
От относил в уборную владыки,
Где дважды в день вершился суд великий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .