Европейские мины и контрмины

— Как хорошо мне, когда ты здесь… Когда я вижу твои чистые, ясные глаза, мне кажется, что передо мной дивное голубое небо моего отечества, улыбавшееся мне только в детстве и которое, однако, я люблю и к которому стремлюсь всем сердцем.

— Ты грустна? — спросил он, целуя её руку. — Посмотри, как идёт к твоим чёрным волосам эта нависшая роза — она так и просится украсить тебя.

Он протянул руку к бутону, касавшемуся тёмной косы девушки.

— Не тронь цветка, — сказала она печально, — зачем отнимать у него и без того непродолжительную жизнь? Для меня цветы не могут больше служить украшением, — прибавила Джулия тихо, поднимая руку.

Но молодой человек уже встал и готовился сорвать полураспустившуюся розу. Вдруг он отдёрнул руку с тихим невольным криком боли; роза упала на колени молодой девушки.

— Non son rose senza spine![9] — промолвила она с улыбкой, но грустным голосом, подняв цветок и задумчиво рассматривая его.

— Но ты, моя милая, роза без шипов! — сказал молодой человек. Он приколол бутон к блестящей чёрной косе и радостно посмотрел на свою милую.

Та глубоко вздохнула.

— О! — сказала она грустно. — Как остры и колючи шипы в моём сердце, которое цветёт для тебя; но шипы эти не выходят наружу, как у цветущей розы, а с болью вонзаются глубоко в мою грудь!

— И как зовётся злой шип, мучающий тебя даже в моём присутствии? — спросил Грабенов с оттенком упрёка.

Молодая девушка встала, заглянула своими глубокими чёрными глазами в его открытые, чистые очи и медленно, серьёзно сказала:

— Настоящее — цветок моей жизни; мысли о прошедшем и помыслы о будущем, то, что счастливые люди называют памятью и надеждой, — вот мои острые, колючие шипы! Быстро увянет цветок, и в моём сердце останутся одни шипы! У тебя есть прошлое, — продолжала она, глядя с любовью на молодого человека, — у тебя есть воспоминанье о счастливом детстве… есть надежда… будущее… А у меня что есть?

Тон её был скорбным, а слеза отуманила взгляд синевато-чёрных глаз.

Поражённый, молодой человек молчал; он, казалось, не мог найти ответа на вопрос, вырвавшийся из взволнованного сердца молодой девушки.

Нежно прижал он её голову к своей груди и поцеловал слезу, блиставшую на её ресницах.

— Ты мне никогда не рассказывала о своём прошлом, о своём детстве! — сказал он тихо молодой девушке.

— О, если б я могла забыть его! — вскричала последняя. — И жить только настоящим! Быть может, я и забыла б его, — продолжала она грустно и мрачно, — если бы настоящее имело продолжение в будущем… Но теперь! Что сказать тебе о своём прошлом? — продолжила молодая девушка после минутной паузы, печально опустив глаза вниз. — Моё прошлое просто: серая картина на сером фоне! Я знаю, Италия моё отечество. Знаю это не по одним рассказам, не потому что мой первый детский лепет был на нежном, звучном языке Данте и Петрарки, нет! — вскричала Джулия, и глаза её блеснули. — Я знаю это потому, что в моём сердце отражается ясное голубое небо, сверкающее море с его ропщущими волнами, с его грозными, величественными бурями; потому что перед моим внутренним оком восстают тёмные тенистые рощи, мраморные палаццо, блестящие статуи; потому что изнываю от желания поцеловать священную почву родины, умереть, чтобы покоиться в той стране.

Она умолкла и снова задумчиво посмотрела вдаль. Молодой человек безмолвно поцеловал её руку.

— И с этим желаньем в сердце, — продолжала Джулия, — с душою, полной этих картин, которые возникают во мне тем явственнее и могучее, чем старше и развитее становлюсь, — я должна жить одна, с печалью моего сердца, в этом шумном, пыльном, волнующемся Париже.

— Но твои родители, твоя мать? — спросил молодой человек.

Она устремила на него глубокий взгляд и потом грустно опустила глаза.

— Это-то и есть самое прискорбное! — воскликнула девушка. — Моё сердце страстно желало полюбить мать, всякое биение его неслось к матери, но не встретило ни любви, ни разуменья; среди беспокойной бродячей жизни, какую мы вели, то в роскоши и безумном мотовстве, то в крайней нужде, моя мать не находила времени для своего ребёнка…

Она покраснела и опустила голову.