Европолис

— Знаете, что говорят, дядя Томицэ?! — вмешался Нягу. — Если уж вы не женились до сорока лет, то у вас есть все шансы взять в жены кухарку.

— Именно поэтому я кухарки и не держу. Еду мне приносят из больницы, и я этим весьма доволен.

Когда Патриарх поднимал «ларец любви», чтобы спрятать его среди реликвий, хранящихся в ящиках бюро, из него выскользнул сложенный вчетверо лист бумаги и упал на середину комнаты.

Нягу бросился его поднимать.

— Это любовное письмо. Честное слово, любовное письмо! — радостно закричал он, словно ребенок, которому показали замечательную игрушку.

Эвантия непроизвольно потянулась вперед, устремив любопытный взгляд на пожелтевший от времени листок, обведенный по краю чуть заметной лиловой полоской.

— Разрешите нам прочитать его, дядя Томицэ? — умоляющим тоном попросил Нягу, не в силах сдержать своего любопытства.

— Пожалуйста. Оно в вашем распоряжении. Ничего в этом страшного нет.

— Так. Послушаем, — произнес капитан Минку, бросая на пол газету.

Нягу развернул письмо.

На ковер, к ногам девушки, упали несколько засушенных цветков ландыша, перевязанных прядью женских волос.

«Мой дорогой!

Какими словами могла бы я выразить и описать тебе все мое отчаяние, когда я поняла, что не смогу прийти и вновь упасть в твои объятия.

Совершенно справедливо говорится, что там, где рождается любовь, рождается и страдание.

Ничто не связывает меня с этим миром, кроме твоей любви. Все в этом мире мне чуждо, кроме тебя.

Прости меня, что мне недостает сил скрыть от тебя мои страдания.

Бессонными ночами я плачу одна… от счастья… и от боли…

Порой меня терзают черные мысли.

Почему я с ужасом взираю на будущее?

О! Разве это возможно, чтобы такая любовь когда-нибудь погасла? Разве время может порвать такую крепкую связь, которой суждено длиться всегда, всю жизнь?

Каждый день я с трепетом жду твоего письма. Пиши мне, мой дорогой, часто-часто, много-много… Повторяй мне тысячи раз, что ты любишь меня и будешь меня любить… всегда… всегда… как и я люблю тебя, и как я буду всегда любить.

Твоя С.».

Несколько мгновений все молчали.

— А знаете, написано неплохо! — произнес Минку, на которого произвел впечатление тон таинственного письма.

— Кто была эта несчастная женщина? — спросил растроганный Нягу, протягивая письмо Патриарху, который выслушал его, нахмурившись и прикрыв лоб ладонью.

— Бедная женщина! — прошептала Эвантия, крепко сжимая начавшие дрожать губы.

— Что касается меня, то, кроме писем парикмахеров и фельдфебелей, никакие другие меня не интересуют, — с откровенным цинизмом заговорил Барбэ Рошие. — Интеллигенты все пишут на один манер. Можно только удивляться, до чего похожи любовные письма Наполеона или Шатобриана на письма какого-нибудь влюбленного студентика. Все пишут одинаково. До чего же банален и однообразен сей эпистолярный жанр!

Заинтересованный Патриарх пощупал бумагу, протер очки и, потирая лоб, стал вглядываться в почерк.

Хмуря брови, он тщетно пытался воскресить какие-то воспоминания молодости.

Все вокруг молчали в ожидании, затаив дыханье.

— Не могу припомнить, — с досадой произнес доктор.

— Как так можно? — разом воскликнули все остальные.

— Совершенно забыть о любви?

— Совсем забыть женщину, которую любили когда-то?!

— Не узнать даже ее почерка!

— Быть не может!

— Ее имя начиналось на «С».

— А! Погодите, погодите… Это, наверно, Сузанна… Это была… — Вдруг Патриарх побледнел и бросил взгляд на засохшие ниточки цветов ландыша, перевязанные золотистой прядью.

— Нет… нет… Это не Сузанна. У нее были черные волосы. Нет, не может быть, чтобы это была она… Это другая… Но кто? — бормотал он. — Что ж! Ничего не поделаешь, коль не могу вспомнить! — И Патриарх раздраженно бросил письмо в глубь ящика бюро.

Создалось странное положение: с одной стороны, комическое, с другой — болезненно напряженное.

Все веселье как испарилось. Безмолвная грусть словно поплыла в ледяной тишине, которая разом навалилась на присутствующих. Все задумались, сочувствуя про себя забытой женщине, которую оплакивали в душе, хотя и не видели ее ни разу.

Спустя некоторое время Патриарх пришел в себя и с горьким сожалением в голосе заговорил: