Евсения

Вечер вошел в наш заполненный голосами зал вместе с зажженными канделябрами. И лишь тогда мы покинули стол. Праздничный пирог был давно и уже без опаски съеден. Как и многое другое, на разносах и тарелках. И вино в пузатых графинах успело смениться не раз, разливаясь на тосты. И мне под конец уже стало казаться, что все собравшиеся здесь сегодня и есть моя большая семья, сблизившаяся теперь настолько, что величественный Стахов отец больше не вгонял меня в краску. А давно уснувшая на стуле Серафима и вовсе знакома с самого детства. И даже немногословный нотариус напомнил мне одного из весчан. И все они были такими близкими… теплыми и… слегка размытыми…

А потом все, вдруг, разлетелось… на множество вспыхнувших звезд. И мы стояли на крыльце дома, задрав к темному небу головы, и смотрели на эти с треском разлетающиеся звезды.

— Евся…

— Да-а…

— Русан мне сказал, что они со Стахом договаривались как раз про эти шутихи, но потом… — качнувшись, ухватилась за меня Любоня. — пришлось бежать к кургану. Во-от.

— Да что ты?.. — не оторвав взгляда от неба, расплылась я. — Стах!

— Ну, да. Я вчера о шутихах вспомнил, когда про Гул-гору рассказывал. Они здесь остались еще с зимних праздников. И хотел тебя подбодрить перед помолвкой. Зато сегодня…

— Я тебя люблю. Я тебя так люблю, что еще немного и сама рассыплюсь на множество звездоче-ек.

— Как это? — поднявшись на ступеньку, обхватил меня за талию Стах.

— Ба-бах и все! — раскинула я в стороны руки.

— А вот этого не надо, любимая. Как же я потом тебя соберу?

— Ну, тогда держи крепче, — подтянулась я к мужским губам…

И мир опять поменял очертанья, плавно сменив небо в шутихах на потолок цветастого балдахина. А единственным, что я запомнила, на миг вынырнув из круженья, прежде чем окончательно в него унестись, были слова:

— Опять этот фикус. О-ой… ну, до утра полежит…

Июль в Адьяне пролетел, как множество красочных, сменяющих друг друга картинок. А сама она, отгороженная от остального мира высокими стенами, вдруг раздвинулась для меня до беспредельного мира, полного каждодневных открытий и радостей. Будто я наверстывала все то, чего в жизни своей прежней не знала или знать отказывалась. А теперь с жадностью и любопытством ребенка, поглощала, заполняя все пустующие полочки души.

Любоня и Русан вернулись в Ладмению через три дня после нашей со Стахом помолвки. И подруга моя обещала много писать. Мы, наконец, оторвались с ней друг от друга, прекрасно понимая, что впредь всё в наших новых жизнях будет по-иному. Правда, как это будет, обе пока представляли смутно. И я по ней очень скучала. Особенно в первые дни, потому как душевную «полочку» под названием «Любоня» занять было некому. Хотя, Стах очень старался, постепенно приучая меня к откровенности с ним и открытости. Как когда-то приручал к себе самому.

За весь этот месяц в столице мы с ним были всего дважды. По разным торжественным оказиям, предшествовали которым обязательные заезды по магазинам. И жених мой, наконец, воплотил свою мечту в реальность — купил мне платье «кружевное облако».

Что же касается моего дружка — рогатого «знаконосца», то, заручившись нашим со Стахом согласием, он нашел себе новое каждодневное развлечение. Правда, за пределами Адьяны. И звали его «Гуля». Хотя, судя по синякам и царапинам на бесовской физиономии, развлекалась как раз она, бывший скандальный глас Гул-горы. Вот именно об этом мы с бесом и усиленно спорили сейчас, стоя у раздвоенного высокого дуба недалеко от водопада:

— Нет, ну ты мне скажи, оно тебе надо? — подперев руками бока, сверлила я упрямца глазами. — Неужели тебе самому не надоело получать от этой фурии люлей? И главное, за что? За то, что ты ее каждый день пирогами с нашей кухни кормишь?

— Да, Евся! Ну, как ты не понимаешь? — мотнул тот головой и вновь вернулся к колупанию коры дуба. — Она, конечно, дикая и… невоспитанная, но…

— Оставь дерево в покое.

— Но, — отдернул бес лапку от ствола. — Гуля хорошая. В душе. И потом, у нее судьба сложная. Посиди ко столько лет в этой похоронной яме, да пообщайся с одними селянами. А еще этот хобий страж, который из воронки вылетел. Это от него она полностью поседела. От испуга.

— Из какой «воронки»? — заинтересованно прищурилась я.

— Ну, там бирюлька такая была на цепочке… на упокойнике. Специальная, охранная. От воров. И срабатывала на чужое прикосновение. Гуля ее стороной облазила, а когда эти хобьи рыла…

— Хватит ругаться! Нацеплял заразы.

— Эти… селяне шутиху запустили, воронка со стражем и открылась, — вздохнув, закончил Тишок.

— Ага… Судьба сложная. Поседела она… А когда тебя бить перестанет? Геройского нашего копьеносца. За что, кстати, колотит то?

— Да, за всякое, — неожиданно смутился тот. — Евся, а хочешь, я вас познакомлю? Тебя и Стаха с Гулей?

— Только после того, как перестанешь являться домой побитым, — категорично отрезала я. — Тишок, так оно тебе надо?

— Надо, Евся. Оно мне надо, — поднял бес свои желтые грустные глазки. — Давай, отсылай очередную весточку Адоне и пойдем назад. А то Стах, наверное, тебя уже потерял.