Ex nihilo (СИ)

Низенькая, очень худая женщина с редким рыжим пухом на голове вместо волос смерила её взглядом, поджала губы — разве что не перекрестилась — и скрылась за дверью, не проронив ни слова. Но Марина без труда прочитала её мысли, настолько выразительным был её взгляд. Этот взгляд говорил: «Во всём виновата ты, гадкая девчонка. Ты испортишь жизнь моему сыну, ты уже испортила её. Отвяжись! Отвяжись от него, маленькая грязная потаскушка!» Мамаша Сёмы была форменной сукой и такой же ненормальной, как и её сынок. Марина знала, что она её ненавидит. Всегда, когда она приходила к Сёме, эта рыжая стерва смотрела на неё как на отстающую в развитии идиотку и вела себя так, словно Марина собирается разбить её любимую вазу. Марина догадывалась, кто был этой вазой, и одна мысль об этом заставляла её сгибаться пополам от хохота.

Приклеив жвачку к стене, Марина достала из кармана пачку сигарет и закурила. Теперь она курила почти постоянно, никого не стесняясь.

Поговаривали, что Сёмина мать рехнулась после того, как её муж-алкоголик повесился на бельевой веревке в ванной, но Марина была уверена, что та сама довела его до этого.

— Заходи, — из-за двери появилась голова Сёмы.

— Не хочу. Ты выходи.

— Холодно там?

— Нет. Весна.

Сёма, опираясь плечом о косяк, смотрел на неё своим обычным взглядом дохлой рыбы и улыбался. В его в глазах не было прежней заискивающей нерешительности побитой собаки. Марине казалось, что теперь в них не было вообще ничего: только черная незамутненная пустота, стенка черепа.

— Снова траур? — попытался пошутить он, намекая на её вид. С некоторых пор Марина стала предпочитать темные тона. А теперь даже белую зимнюю куртку сменила на черную весеннюю. Почесав подбородок черным обкусанным ногтем, Марина зло усмехнулась:

— А есть по кому?

— Да нет…

— Что ж так, Сём?

Сёма помолчал, затем бросив, что он через минуту выйдет, скрылся в квартире.

Марина носком кроссовка затушила окурок и, присев на корточки, прислонилась к стене. Она не хотела ничего знать о его делах, но снова и снова возвращалась к этой теме. Она не хотела его видеть, не хотела его знать, не хотела иметь с ним ничего общего, но каждый раз сама приходила к нему. Словно чего-то ждала.

Первые недели после убийства Марина ждала воздаяния — стука в дверь и звона наручников, но его так и не последовало. Она вздрагивала от каждого шороха, но Сёма оказался прав: никто ничего не заметил. То чувство, которое охватило её, когда они волочили труп через освещенную детскую площадку, вернулось и прочно в ней засело. Ей хотелось кричать и топать ногами, чтобы хоть кто-нибудь обратил внимание на то, что происходит — на пустоту вокруг и внутри, на абсолютное ничто, в котором она живет, как в яйце, и сколько ни бьется, не может выбраться наружу. С каждым ударом скорлупа становилась всё толще. Теперь Марина понимала Сёму, его всегдашнюю уверенность в своей безнаказанности. Это был его урок миру. Он убивал, небрежно стирал свои следы, но он мог бы не делать даже этого. Потому что никто не видел дальше своего носа. Они искали пропавших, искали убийцу, но всё равно ни черта не понимали.

Марина несколько раз ударилась затылком о заплеванную стену. С этим миром было что-то не так.

Её порицали за слишком яркий макияж и курение, но никто не видел зло в темных глазах придурка Сёмушки. Он бросил школу, но во дворе их общие знакомые могли бы заметить эти перемены в нем, его пугающий взгляд, улыбку, которая из нелепой стала жуткой, силу, с которой он сжимал её запястье. Но никто не смотрел. Марина и Сёма были изгоями, и все вокруг подсознательно верили, что их аутсайдерство распространяется, как проказа, от слишком пристального взгляда. Марина сама была тому примером: вчера она была ещё ничего, а сегодня ходила по рукам и не брезговала даже сутулым дебилом Сёмушкой. Все видели только то, что лежало на поверхности, и не желали копать глубже. Все с легкостью поверили Алёне, когда она, решив опередить всё возможные сплетни после той дискотеки, решила распространить их сама, повесив всех собак на Марину. К этому пересказу присоединились все кому не лень, и вскоре каждый, кто был с ней знаком и боялся прослыть девственником, добавлял в сплетни новые детали. Поток фантазии был неограниченным, и Марина, наивно полагавшая, что пасть ей уже некуда, теперь стала последней дворовой шалавой.

При этом сама она узнала об этом из третьих рук спустя несколько недель от Оксанки, буквально приперев её к стенке и заставив рассказать в чем дело. Хуже этих новостей было только то, что взвизгивающий голос тупой оправдывающейся Оксанки услышал отец и, затащив Марину в квартиру за волосы, задал ей такую трёпку, что она не смогла выходить из дома ещё неделю. Марина хорошо запомнила его плотно сжатые губы и кулак, обрушивающий весь её мир из-за лживых слов бывшей подруги. Он тоже видел только поверхность, верил не ей, а тому, что про неё говорили.