Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников

Всё, конечно, было не так, но Ване нравилось думать, что впервые они живут в собственном жилье. Что и комната с раскрытыми полукруглыми зелёными окнами, и высокий узкий гардероб с Ольгиными матрёшкамибогатырями напротив входа, и по левую руку от него, под ковром с ночником, Марусины зелёный диванлилия, зеркало и столик, и широкий Ольгин диван, в подушках, похожих на сардельки с кистями, и круглый стол со спиртовкой, и старинный пальмовый вазон в синеголубых завитках, и бамбуковые полки с книгами на стенах, и нигде более на свете не водившийся предмет – деревянная ширма с розовыми атласными занавесками… – всё это теперь стало его и Ольги нераздельным владением, их независимой народной италорусской республикой. Пусть единственным предметом, напоминавшим здесь об Италии, был маленький, очень красивый чёрный шкафчик с хрустальными дверцами и полками, весь уставленный белоснежными кораллами и ракушками, с танцующей девочкой в нездешнем чепчике на крышке.

Кроме этого и пары тяжёлых, казённых дермантиновых стульев, здесь была ещё хрустальная пепельница, использовавшаяся для хранения иголок и ниток, маленькие пластмассовые пальмы с обезьянками и несколько фарфоровых фигурок: Маяковский, революционные партизаны, Крокодил Крокодилыч в пальто, зевающий бегемот, пират в платке, зелёном жилете и лиловых шароварах, теряющий жёлтую туфлю и хватающийся, оглядываясь, за ятаган. А на столике Марьям – ещё большая белая девочка с красным мячиком в вытянутых руках. Да старая пишущая машинка «Триумф» – Марьям утверждала, что она принадлежала Ленину. Больше ничего не было, но этого было так много!

И всё это теперь както слилось и прониклось жизнями Ивана и Ольги, их отношениями, их мгновениями. Можно было не выходить, не одеваться, не вставать с дивана, а только нежиться рядом.

Но неизвестно почему и для кого – кто знает? – Иван продолжал ходить на курсы и тренировки. А Ольга – на учёбу. Пару раз они ещё посещали шофёрское кафе с шёлковыми розовыми колокольчиками, то, что вдоль стены рынка, за которой мраморные прилавки, эхо, мухи и воробьи под высокими колоннами. И кондитерскую с кружевными чугунными колоннами, фонариками и белыми конфетами, нарисованными на стекле. Но ни с кем почти, даже со Стёпой, Таней и художником, не говоря про остальных, не виделись, не разговаривали. За исключением единственного вечера, когда Иван, вспомнив о данном себе слове, в офицерском клубе напоил армянским коньяком хорошего старшего лейтенанта Пономарёва так, что тот стал совсем хорошим.

За этим исключением, Ольга и Ваня были вполне довольны обществом друг друга. И даже не ходили больше на вечера танцевальной культуры и отдыха в парк.

И всётаки, пока шли к концу эти сорок шесть дней, Иван переживал про себя. Он то ли боялся, что Зайнулла будет вести себя как дурак, то ли беспокоился о собственном будущем, то ли тревожился за Ольгу, то ли всё сразу. И, видимо, поэтому Ивану начали сниться кошмары, и в основном такие же, как раньше снились его девушке. Снилось, что над ними гасят постепенно свет. И всё тонет во мраке, голоса удаляются. Происходило такое то у зелёной раковины парковой эстрады, то у глухих маркиз театрального кафе, то в комнатах и на кухне Стёпы и Тани под патефон, карты и стучанье «Зингера». Или свет угасал здесь, в комнате Ольги, на жёлтозелёнокрасном полосатом диване с четырьмя длинными узкими подушками. А Иван с Ольгой сидели, обнявшись, в последнем, сжимающемся вокруг них тусклом мигающем пятачке света. Словно от настольной лампы. Необычный шелестящий звук вроде стрекотанья кузнечиков нарастал со всех сторон.

– Змея! – сказал Иван и проснулся.

Начался другой сон, но, как бывает в таких случаях, – ничем не лучше предыдущего. Иван со своими сослуживцами привёз в степь на грузовике разбойников. Одного разбойника он вывел из кузова и сейчас с ним разговаривал.

– Ты сам знаешь, что преступления, воровство, грабёж, убийства не могут продолжаться вечно. Все устали от такого безобразия. Прости, конечно, но ты сам знаешь, что за твои дела ничего не остаётся, как тебя убить.

Разбойник, хорошо знакомый Ивану, слушал его с пониманием, но, услышав слово «убить», задрожал и спросил:

– Неужели сейчас?

С нарастающим отвращением и неохотой Иван кивнул:

– Если так не сделать – жизнь людей не наладится. Ты не сможешь найти место в новой, мирной жизни. Ты сам знаешь.

И медленно насколько возможно, чувствуя невыразимую жалость к разбойнику и отвращение к тому, что должен сделать, Иван достал из деревянной кобуры какоето оружие и приставил его дулом к виску того трясущегося бандита, смотрящего кудато в сторону. Сделав так, Иван выстрелил. И, сразу отвернувшись, пошёл к машине.

Его товарищи уже поднялись в грузовик, к разбойникам. Иван залез на кабину и соскочил в закрытый кузов, чтобы посмотреть, что происходит. Но в кузове не было уже ни чекистов, ни разбойников, только сухое сено. Иван остался один. А ветер дул в щели и выдувал у него изпод ног клочки сухой травы.

Иван захотел посмотреть, жив ли разбойник, и проснулся.