Ежевичная водка для разбитого сердца

Утром нам с Никола пришлось общими усилиями будить отца, который все еще сотрясал пружины дивана своим титаническим храпом. С похмелья, с примятыми по одну сторону головы волосами, он был очень смешной. Он ворчал, пыхтел, охал и смеялся, повторяя Никола, что чертовски хорошо провел вечер, а Ною советуя быть аккуратнее со скотчем и женщинами. Он уехал с Одреанной, выпив две чашки крепчайшего кофе.

– Спасибо… – сказала Одреанна, обняв меня за шею на удивление крепко. – Я буду часто приходить, о’кей?

– О’кей? – ответила я, несколько встревоженная перспективой регулярного общения с четырнадцатилетней сестренкой. – Держи меня в курсе, – добавила я. – Но могу тебе обещать, что скоро станет лучше.

Она, похоже, не поверила, но все же улыбнулась мне и помахала затянутой в розовую перчатку рукой, выходя на лестницу. Вскоре за ней последовали Никола с Ноем, пытавшимся надеть пальто наизнанку, потом Катрин, которая бежала, прыгая через ступеньки и крича, как и каждое утро: «Я опаздываю!»

Через пятнадцать секунд я услышала, как она поднимается обратно на той же скорости. «Черт возьми-и-иии…» Я была еще у двери и, открыв ее, обнаружила, что она ушла в пальто, шапке и шарфе… но без сапог.

– Альцгеймер начинается, – сказала она, показывая на свои ноги, на которых были только красные носки. – Это точно. Альцгеймер.

– Успокойся… – Я умирала от смеха.

– Была одна девушка в «Галере», ненамного старше меня, у нее был Альцгеймер…

– Да успокойся же ты! – Я нагнулась, нашарила на полу ее сапоги и протянула ей. – А как уладилось с… – Я указала подбородком на дверь квартиры Эмилио, украшенную, разумеется, постером с Че.

– Нормально, нормально, – ответила Катрин. – Я сказала, что очень извиняюсь, но это было ошибкой…

– Так и сказала – ошибкой?

– Нет, я сказала по-испански, чтобы он лучше понял! – Она смотрела на меня, как на последнюю тупицу.

– Правда, как-то глупо получилось…

– Подруга, это же Эмилио. Он где-то гулял, когда Бог раздавал обидчивость. Да оно и к лучшему, мне наверняка скоро понадобится любая помощь, чтобы справиться с моим Альцгеймером… – Ей, кажется, пришла в голову идея. – Как ты думаешь, он остался бы в стране, чтобы… чтобы стать моей памятью?

– Я… Кэт, послушай, слишком рано для шуток такого уровня. Я, пожалуй, еще не дозрела.

– Ага, ты скоро об этом пожалеешь, когда я начну забывать твое имя!

– Хмм-хмм…

– А потом твое лицо! – крикнула она, убегая.

Я собралась закрыть дверь, когда Эмилио открыл свою:

– Que loca[48], э?

– Кому ты это говоришь. Она не обидела тебя вчера?

– Женевьева. Жизнь коротка, а женщины красивы. У меня нет времени обижаться.

Он подмигнул мне и закрыл дверь. Я тоже закрыла свою, улыбаясь и от души желая быть похожей на него. Возможно ли это? Можно ли научиться такому великолепному пофигизму? «Жизнь коротка. Женщины красивы. У меня нет времени обижаться». Я пошла варить кофе, повторяя про себя эти три короткие фразы, как мантру. Может быть, если я сумею как следует проникнуться ими, мне не придется завидовать иллюзорному Альцгеймеру Катрин и ее благодатной забывчивости. Может быть, я тоже смогу насладиться жизнью, которая проходит так быстро, не цепляясь за память о Флориане?

Я вспомнила фильм «Вечное сияние чистого разума», в котором Джим Кэрри решает стереть из своей памяти женщину, разбившую ему сердце. Выбрала бы я такой вариант, если бы имела возможность? Я представила себе, как мы с Катрин через пятьдесят лет покачиваемся в гамаках в хосписе далекого будущего и блаженно улыбаемся прошлой жизни, из которой стерты все тягостные воспоминания. Мы смеемся над ее красными носками, и ничто больше не имеет значения.

Жизнь без Флориана. Я знала, что наступит день, когда наша история станет мне бесконечно дорога и я буду лелеять каждый образ, каждое воспоминание, которые сегодня терзают мне сердце. Но как же далеко до этих дней великой отрешенности! Так много вещей, более или менее значимых, мучительно напоминали мне о Флориане и обо всем, что у нас с ним было общего.

Места, – например, маленькая фруктовая лавочка, где мы делали мелкие покупки, или грязноватый корейский ресторанчик, куда мы любили заскочить поесть перед кино. Натюрморты: блюдо с устрицами и бутылка белого вина (наша первая трапеза вдвоем), ветви старого кедра под снегом. Запахи: аромат сирени, распустившей пышные гроздья под нашими окнами, или душок апельсинового масла, которым Флориан раз в неделю полировал старинный тиковый столик, доставшийся ему от матери. Целая страна: я не знала, когда снова смогу выносить Германию и все, что с ней связано. Звуки, времена года и часы дня. И рассвет, который он любил благоговейно, навсегда принадлежал ему…