Ежевичная водка для разбитого сердца

Я посмотрела в свой стакан, из которого отпила всего пару глотков. Я уже была опасно расслаблена действием алкоголя и полна любви и признательности к моим друзьям. И я сделала то, что рекомендуется делать в таких обстоятельствах: бодро приложилась к стакану и отдалась на волю Катрин и Никола, которые принялись бомбардировать меня советами.

– Легинсы и твой длинный розовый свитер.

– Для начала просто послушай, что он скажет.

– Не надо розового, лучше серый.

– Можно не играть в игры, но при этом не подставляться.

– Розовый – это уже перебор.

– Скажи ему сразу, что тебя достало притворяться. Будь прозрачной.

– Но не слишком раскрывайся.

– Вот именно.

– Вопрос дозировки.

– И не забывай почаще говорить «я».

– Сапоги! Тебе надо надеть сапоги. На высоких каблуках.

– Начинай фразы с «я чувствую», «у меня такое ощущение, что…» – звучит глуповато, но…

– Твои черные замшевые сапоги. Снега все равно уже почти нет.

– Не важно, что ты говоришь, главное почаще говорить «я».

Я слушала их чрезмерно внимательно, как человек, с которым говорят на малознакомом языке. Через полчаса этого штурма заботы у меня в голове остались только две вещи: я должна почаще говорить «я» и надеть черные замшевые сапоги.

Но «Кровавый Цезарь» сделал свое дело, и я чувствовала себя защищенной легким ватным коконом. Я была взвинчена, но настроена оптимистично. Я дала Катрин выбрать для меня наряд и оделась спокойно и уверенно. Закалывая волосы перед зеркальцем в своей временной комнате, я успела сказать себе: «Твоя уверенность совершенно иллюзорна. Смотри, осторожней». Но как раз быть осторожной я и не хотела. Если мне удастся остаться в этом подвешенном состоянии до ресторана, все будет хорошо, мысленно повторяла я, заканчивая краситься. Полное отсутствие логики в этом умозаключении меня мало заботило: мое блаженное состояние позволяло мне игнорировать логику, грациозно скользя поверх нее. Я расцеловалась с друзьями и ушла на носочках своих черных замшевых сапог, ступая очень тихо, будто боясь разбудить ребенка. Или спящее чудовище, сказала я себе, входя в ресторан, где Флориан, как всегда пунктуальный, должно быть, уже ждал меня.

Он сидел спиной к двери. Я не знала, случайность это или деликатность с его стороны, но была ему благодарна. Я могла привести себя в порядок, снять пальто и спокойно подойти к нему, не беспокоясь о том, как я выгляжу. Официант сразу узнал меня – он не раз видел меня здесь с Флорианом – и бросил короткое: «Мсье вас ждет», указав на его столик. «Спасибо», – захотелось сказать мне, в этом не было необходимости: Флориана я бы почувствовала и с закрытыми глазами.

Я нервно улыбнулась официанту и начала долгий путь к столику, каждую минуту ожидая, что голова Флориана расколется, так я сверлила взглядом его затылок. Мое сердце билось глухо, тяжело и, казалось мне, очень медленно. Я даже задумалась: не симптом ли это особой сердечной недостаточности, или это нормально, что сердце при слишком сильном стрессе бьется медленнее обычного? И вдруг оказалась рядом с ним. Он поднял голову еще до того, как я заговорила и даже вошла в его поле зрения, и я поняла, что он уже знал, что я здесь, что он тоже меня чувствовал. «Ты меня еще любишь?» – чуть не закричала я. В сущности, это все, что я хотела знать.

«Эй», – только и сказал он, устремив на меня свои голубые глаза. Его взгляд. Голубизна его глаз. Столько лет я была окутана этим взглядом, защищена им, что считала только своими нежность и уют этого лазурного кокона. Чем он был для меня теперь? Лазером, лучом, искавшим во мне ответы, прощупывавшим и оценивавшим меня. Он нервничал не меньше меня, и я удивилась, как мне раньше не пришло в голову, что он на это способен.

«Эй», – ответила я. Все лучше, чем «люблю тебя», полтора коротких слова, занимавших все мои мысли. Одно только «люблю тебя» было у меня в голове, грохочущее «люблю тебя», которого Флориан не мог не слышать и которое грозило выбить стекла большой витрины ресторана и припаркованных напротив машин. Больше того, от моего «люблю тебя» готовы были разлететься вдребезги стеклянные здания в центре города, пустые винные бокалы в кухонных шкафчиках новеньких кондоминиумов, хрустальные люстры в буржуазных домах и зеркала в ванных комнатах пансионов в предместьях, в которые смотрятся девочки-подростки.

То было внезапное и яростное «люблю тебя», разбуженное видом этого лица, которое я знала наизусть, обладавшего в моих глазах неповторимой и душераздирающей красотой тех, к кому мы давно привязаны и чьего присутствия лишены. Я неспособна была думать ни о чем другом и, должно быть, смотрела на него странно: я пыталась впитать его взглядом и понять, что в этих правильных и гармоничных чертах значило для меня – любовь. Я едва сдерживалась, чтобы не коснуться его, не прижаться носом к щеке, не вдохнуть его запах.

– Садись, – сказал Флориан, указывая на стул напротив. Посмотрел, как я усаживаюсь, и добавил, чуть поколебавшись:

– Ты хорошо выглядишь.