Ежевичная водка для разбитого сердца

Мы оба, и он и я, казалось, не могли наговориться, нам хотелось без конца рассказывать друг другу о мелочах нашей повседневности, и я с грустью подумала, что дело тут все же, скорее, в привычке, чем в чем-то ином. Я была собеседницей Флориана шесть лет. Пусть сердце его уже не со мной, между нами осталась тысяча разговоров, прерванных нашим разрывом. Разговоров не глобальных, но тем более важных, что были они – о нашей повседневной жизни, детали которой, столь же банальные, сколь и основополагающие, мы так долго делили.

Но и моя, и его повседневная жизни изменились – коренным образом изменились всего за месяц, поэтому наш разговор принимал все более абсурдный оборот, и мы снова оказались на том же минном поле, где на каждом шагу нас подстерегало то, чего следовало избегать: моя новая жизнь, мое пребывание на раскладном диване у Катрин и Никола, женщина, делившая теперь с ним постель, мое бедное разбитое сердце…

Мы не могли говорить о моих друзьях, не могли ни словом упомянуть его кондоминиум, который так долго был нашим домом и где еще осталось множество моих вещей, от кухонной посуды до постельного белья. Мы заслуживали лучшего, нам следовало быть мужественнее, честнее. Я удивлялась, что Флориан еще не взорвал первую мину, что он не счел своим рыцарским долгом дать первый залп, не взял на себя неблагодарную роль – затронуть, наконец, темы, на которые мы говорить не хотели, но не могли не заговорить.

Принесли обед, и я нервно ковыряла вилкой ризотто, а Флориан рассказывал мне о весьма престижном проекте, предложенном его фирме. Не в пример Флориану, лишь поначалу изображавшему определенное любопытство к моим писаниям (потом он совершенно потерял к ним интерес, и кто его за это осудит?), меня его работа всегда завораживала. Я любила, когда он рассказывал мне о линиях и пространствах, показывал на листах ватмана или на экране своего компьютера чертежи, похожие на минималистские картины, которые со временем воплотятся в гармоничные и полные света здания. И вот я слушала, как он говорит об окнах и широких лестницах, гоняла по тарелке горошины и вдруг сказала себе, что больше так продолжаться не может, – и решительно шагнула прямо на минное поле.

«Флориан…» Как странно было произносить его имя! Я называла его Флорианом, говоря о нем с другими, – а наедине звала его «любимым», или «милым», или ласковыми прозвищами, которые приходили и уходили, неся в себе все прелестные и глуповатые нюансы близости.

– Флориан, – повторила я. – Что произошло?

И тут же спохватилась:

– Я бы хотела, чтобы ты объяснил мне, что произошло.

Он посмотрел на меня долгим взглядом. Вид у него был разочарованный – неужели он вправду надеялся, что этот момент не настанет? Что мы так и уйдем из ресторана, ни словечком не намекнув на то, чем стала моя жизнь? И грустный: я увидела в его светлых глазах, что он не хочет причинять мне боль и прекрасно знает, что честный ответ на такой вопрос не может не причинить мне боли.

– Я… – Он помедлил, глядя на меня.

Наверно, спрашивает себя, хватит ли у меня сил выдержать удар, который он готовится нанести, подумала я. И внутренне напряглась, заранее зная, что это бесполезно.

– Я много думал об этом, – сказал он. – Я задавал себе этот вопрос…

Снова поколебался. Каждая пауза была для меня мукой, потому что я угадывала за ними желание пощадить меня, не сказать всей правды, которую, пока она была так завуалирована, я могла представлять себе лишь невыносимо жестокой.

– Я задавал себе этот вопрос несколько месяцев.

Бац! Я, конечно, догадывалась, что Флориан не сказал себе, проснувшись однажды утром: пойду-ка я на сторону. Я знала, что это был долгий и тягостный процесс: еще до того, как он ушел, ушла любовь. Но услышать эти слова от него – это было другое дело. Я все же успела оценить его честность, а также спросить себя: что делать с рисом, который был у меня во рту. Я ухитрилась – с трудом – проглотить его, прежде чем ком намертво закупорил бы мое горло. Я отодвинула тарелку. Флориан кашлянул.

– Я встретил… Билли…

– Билли?

Я едва услышала свой голос. Вино в бутылке кончилось, и я сделала знак невозмутимому официанту принести мне еще бокал.

– Ту… мою… девушку, которую ты видела тогда в баре.

– Ее зовут Билли?

На странице фейсбука, однако, чертова хипстерша именовалась Брижит, но о том, сколько я паслась на этой странице, я предпочла не говорить моему бывшему.

– Это ее артистический псевдоним, – пояснил Флориан, которому, я могла в этом поклясться, было немного неловко за эту деталь. Хорошо, что голоса у меня по-прежнему не было. Мне хотелось заорать: «Что за девушка старше пятнадцати лет станет звать себя Билли?», но я лишь выдавила из себя:

– Сколько ей лет?

– Двадцать четыре года.