Эзопов язык в русской литературе (современный период)

1. Вопрос, вынесенный нами в заглавие, рано или поздно неизбежно встает перед каждым, кто последовательно обдумывает проблему ЭЯ в целом. (Вероятно, не раз приходил он на ум и читателю по мере чтения данной работы.) О том же свидетельствует и небогатая история русского литературоведения, посвященного ЭЯ. Похоже, что каждый исследователь, работавший в этой области, не исключая и автора этих строк, начинал с того, что подходил к проблеме с презумпцией необходимости ЭЯ и рассматривая свою задачу как исследование кода ЭЯ. Код ЭЯ оказывался структурно разветвленным, подчиненным определенным закономерностям, его можно было разбить на целый ряд тонко нюансированных элементов, состоящих между собой в отношениях регулярного характера. Классификация и анализ позволяли выработать методы дешифровки ЭЯ (то, чему читатель обучается эмпирически).

Однако стоит лишь перевести вопрос об ЭЯ в другую плоскость, а именно – каково же эзоповское содержание (message), как выявляются две закономерности, обнаруживающие колоссальную диспропорцию между структурной утонченностью, изобилием форм кода и ограниченностью, монотонностью и всегдашней расплывчатостью содержания.

1.1. Действительно, проведем аналогию с кодированием-декодированием в практике подпольных движений или шпионажа.

С информационистской точки зрения такая аналогия вполне корректна: и там и там между адресантом и адресатом стоит (или предполагается, что стоит) некий фильтр – цензура = вражеская контрразведка. Когда два оппозиционно настроенных советских интеллигента разговаривают по телефону, диалог может выглядеть следующим образом:

– Привет. Как дела?

– Ничего. А ты как?

– Тоже ничего. Только скучно чего-то. У тебя нет ли чего-нибудь хорошенького почитать?

– Есть. Хочешь из классики – «Дед Архип и Ленька» Горького, читал?

– Нет. Но давно мечтал. Спасибо…292

Эзоповская модель этого разговора ничем не отличается от аналогичных в художественном тексте. Здесь есть ряд экранов: стереотипные фразы бытового разговора, упоминание «классики», имени Горького и названия горьковского рассказа; есть и маркеры: невероятность предложения скучающему другу хрестоматийного рассказа, который всем с детства в зубах навяз, и каламбурное указание на название труда Солженицына («Дед Архип и Ленька» – «Архипелаг ГУЛАГ»). От структурно аналогичного эзоповского высказывания в художественном тексте вышеприведенный отрывок отличается специализированностью эзоповского содержания (речь идет о конкретном акте передачи конкретной книги).

То же и в шпионаже. Когда советский разведчик передает в Москву кодированные сведения о системе ПВО в округе Колумбия, закодировано специфическое послание: «ракеты такого-то типа установлены там-то в таком-то количестве и т. д.».

То же и в roman à clef, где закодированы конкретно события из жизни конкретных лиц.

Когда же поэт Маркин сочиняет свое стихотворение про «бакенщика Исаича» (см. III.5.1.3), он не сообщает читателю ничего специфического, только самого общего характера информацию, типа «Солженицын – хороший писатель, шельмование Солженицына не обосновано». Более того, он не сообщает читателю ничего такого, чего бы читатель не знал до него и без него. Напротив, все эзоповское в художественной литературе как раз и основывается на взаимном обладании автора и читателя (адресанта и адресата) одной и той же информацией. Иначе ни один из рассматриваемых выше эзоповских приемов (экранов и маркеров) не срабатывал бы: тот читатель, который зовет Солженицына «Исаич», уже, можно полагать, относится к «Исаичу» так же, как поэт Маркин, а тот, кто не знаком с этим псевдонимом (предположительно – цензор), но сумеет «взломать код», прочтет только очень неспециализированное послание.

Бессодержательные с точки зрения магматической информативности, эзоповские тексты художественной литературы подтверждают со всей очевидностью общий тезис формалистов, Бахтина и Выготского: в искусстве форма (код) есть содержание293.

1.1.1. Эта формула ограничивает поле деятельности исследователя текста областью «как», но для исследователя литературы (понимаемой здесь не как сумма текстов, а как процесс, протекающий в обществе и истории) не снижает остроту вопроса «зачем?».