Эзопов язык в русской литературе (современный период)

В некоторых местах пьесы Булгаков выставляет особо очевидные абсурдные маркеры/экраны, подталкивая возможного читателя к эзоповскому прочтению. Такова одна из ремарок в Картине шестой: «Полицеймейстер (смертельно побледнев, метнулся)…» (с. 177). Ремарки такого типа в драматургии считаются бессмысленными, так как драматург не может предписывать то, что не может быть изображено нормальным актером, то есть можно поставить в ремарке «метнулся», «ломая руки», «хохоча», но требовать от актера изобразить неконтролируемые физиологические реакции – «побледнел», «покраснел», «пот покатился по его лицу» – абсурдно; конечно, такой опытный в театре автор, как Булгаков, это отлично знал и нарушил элементарное правило ремесла с умыслом.

Но особенно интересна трактовка образа самого Сталина.

Пьеса начинается пространным монологом ректора духовной семинарии, откуда Сталина изгоняют. Это вообще самый длинный монолог в пьесе, и, хотя в нем пародируется речь витийствующего богослова, в контексте советской литературы периода, когда писать о вожде позволялось лишь в узком диапазоне апологетики, неожиданно звучат в применении к нему такие фразы:

Эти очумелые люди со звенящим кимвалом своих пустых идей…

…один из таких преступников…

…общество человеческое анафематствует опасного развратителя… (с. 141)

Складывается впечатление, что мы здесь имеем дело не с простой пародией стиля шаблонного мыслящего духовника, но с пародийно выдержанной эзоповской цитатой (см. III.5.5).

Еще откровеннее сходный прием применен в Картине четвертой, где цитируется полицейский документ – описание внешности преступника Джугашвили: «Голова обыкновенная… Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит» (с. 163).

И, наконец, Булгаков применяет очень тонко завуалированную внутреннюю цитату, чтобы поставить знак равенства между своим идиотическим Николаем II и Сталиным. В Картине девятой изображается беседа между императором и министром по докладу о батумской демонстрации рабочих, организованной Сталиным. Диалог построен таким образом, что о демонстрации говорится лишь вскользь, а в основном слабоумный царь и подхалимствующий министр, как два заурядных обывателя, обсуждают болезни родных и знакомых и различные чудесные исцеления. Причем в репликах царя особенно пародируется стиль дешевых брошюр, посвященных таким «чудесам»:

…У императрицы были точно такие же боли и совершенно прошли после одного купания в Саровском прудике. Да я сам лично, искупавшись, получил полное физическое и душевное облегчение (с. 200).

Просто натереть ею (святой водой. – Л. Л.) больное место, несильно, а потом завязать старенькой фланелькой. Недурно при этом отслужить молебен новоявленному угоднику божию, преподобному Серафиму, чудотворцу Саровскому (с. 201–202).

Далее царь рассказывает еще об одном чуде исцеления, а затем разговор переходит на дрессированную канарейку.

Минис. <…> Что же это за такая чудесная птица?

Николай. Ее презентовал мне один тульский почтовый чиновник. Год учил ее.

Минис. Потрясающее явление!

(Выделено мной. – Л. Л.; с. 204)

В следующей же, заключительной, сцене Сталин рассказывает друзьям о том, как он во время побега в Сибири провалился в ледяную воду, и стиль его рассказа постепенно обретает подозрительно знакомую тональность:

…и заснул, и проспал пятнадцать часов, проснулся, а вижу – ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул. Какой-то граничащий с чудом случай…

(Выделено мной. – Л. Л.; с. 209)

Еще одно двусмысленное нарушение стереотипа, установленного для изображения Сталина, – конец Третьего действия: действие кончается сценой избиения Сталина тюремными надзирателями. Изображение побоев на сцене – совершенно не в стиле психологической, чеховской драматургии Булгакова, зато прямая ассоциация возникает с народным балаганом, где почти обязательна сцена, в которой плут Петрушка получает колотушки от полицейского.