Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик

В последнее десятилетие царствования Александра I – как в процессе официальных торжеств, так и в историографии – власти оставляли войну 1812 г. в тени, предпочитая чествовать успешные заграничные походы 1813–1814 гг.[1062] В этот период национальное и патриотическое значение 1812 г. оказалось использовано в идеологических целях прежде всего различными представителями националистической оппозиции (от Шишкова и Карамзина до будущих декабристов), а не самим монархом[1063]. Ситуация резко меняется при Николае I, когда новые идеологические вызовы, возникшие после декабристского бунта, подтолкнули императора к оперативной актуализации символических смыслов и риторики 1812 г. Уже в своих первых манифестах, посвященных восстанию декабристов (от 20 декабря 1825 г. и 13 июля 1826 г.), Николай вводит в оборот и переосмысляет различные идеи, восходящие к текстам идеологов национально-консервативной оппозиции, в первую очередь тезис о надсословном единстве в России[1064]. С 1826 г. к внутренним проблемам добавились внешнеполитические конфликты, что все больше побуждало царя дать мифологии 1812 г. новую жизнь. Враждебные отношения с буржуазным режимом Луи-Филиппа, возникшим в результате Июльской революции, угрозы Франции, обращенные к России, поддержать Польское восстание 1830–1831 гг. и, в особенности, необходимость большей внутренней сплоченности подтолкнули власть к тому, чтобы на полную мощность использовать идеологические смыслы войны 1812 г.[1065] Потребность в разработке государственной идеологии, способной объединить различные социальные группы, часто преследовавшие противоположные интересы, заставила правительство пересмотреть символические и культурные ценности, связанные с 1812 г. Все десятилетие оказалось насыщено официальными театрализованными постановками, которым монархия придавала большое значение: от открытия Александровской колонны в Петербурге в 1834 г. до больших бородинских маневров, приуроченных к четвертьвековой годовщине сражения в 1837 г.

В начале 1830-х гг. как в историографии, так и в литературе тема 1812 г. не казалась многим русским авторам полностью исчерпанной. Напротив, если мы исключим ряд трудов чисто военного содержания, то к 1831 г. все еще не существовало масштабного официального историографического сочинения о войне 1812 г.[1066] В литературном поле продолжали циркулировать созданные прежде произведения, такие как, например, «Письма русского офицера» Ф. Н. Глинки (1814), в которых воспроизводились или заново интерпретировались объяснительные модели войны, разработанные еще во время конфликта. И вместе с тем, доброй части новых поколений русских читателей, явившихся на книжный рынок в начале 1830-х гг., война 1812 г. могла в какой-то степени казаться сюжетом, в идеологическом смысле девственным. Польское восстание 1830–1831 гг. и атаки французских публицистов на Россию сразу же реанимировали в коллективной памяти русской публики образы 1612 г. и 1812 г. В 1831 г. в свет вышли два исторических романа о Смутном времени и возвышении Романовых – Загоскина и Булгарина, однако о событиях 1812 г. романы так и не появились. Сочинения, которые описывали предыдущие антинаполеоновские кампании (но не Отечественную войну 1812 г.), уже существовали[1067], однако речь шла о моралистических и сентиментальных романах, не стремившихся описать реакцию русского общества на войну. Благодаря Вальтеру Скотту в распоряжении русских писателей появился доступный образец для подражания, позволявший разносторонне охарактеризовать общество в особенные периоды национальной истории. Самые успешные авторы того времени, такие как Загоскин и Булгарин, таким образом, имели возможность представить массе новых читателей широкую картину русского общества в ключевой для истории государства момент (1812 г.) в романном обличье.

Уже начиная со второй половины 1820-х гг. стали ощутимы следы присутствия новой читательской публики[1068] – не слишком образованной, по большей части состоящей из небогатых провинциальных помещиков, но также из купцов, мелких чиновников и мещан. Новые читатели, уставшие от старой лубочной литературы, казалось, желали читать, прежде всего, свежие произведения, написанные русскими авторами. Учитывая невероятную популярность у публики его первого романа «Иван Выжигин» (1829), Булгарин, выпуская в 1831 г. продолжение, мог рассчитывать на массовый успех у читателей. Напомним, что «Иван Выжигин» к тому моменту разошелся более чем в 4000 экз., в то время как средний тираж историографического труда в те годы составлял около 600 экз.[1069]

Таким образом, исторический роман Булгарина о 1812 г. был рассчитан на новую аудиторию, намного большую количественно и социально дифференцированную, чем публика в предыдущие десятилетия, к тому же еще не подпавшую под сильное влияние официальной интерпретации войны.