Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Это был добрый благожелательный человек, очень трудолюбивый, любящий свое дело, свою семью, искусство и деятелей искусства. Эта любовь к людям искусства и литературы была в нем удивительной чертой, потому что, в сущности, был он человек малообразованный, книг почти не читавший и не только ничего не понимавший в произведениях тех, кого так любил, но и не пытавшийся понять. Свое бескорыстное благоговение перед «художественным» он передал по наследству всем своим детям. Они не мыслили себе никакой другой карьеры, кроме карьеры поэта, писателя, художника».

И вот к этому человеку в его мастерскую на пересечении Кузнецкого моста и Петровки в один из дней 1928 года пришла Фаина Раневская.

Наппельбаум напомнил ей благообразного старика в коротковатом расстегнутом драповом пальто, высоких болотных сапогах, с длинной седой бородой, заправленной за тонкий кожаный ремешок - им была перепоясана косоворотка. Того самого старца напомнил, которого она видела в Таганроге в детстве, сидя у окна, которого мама сравнивала со Львом Толстым, потому что, по ее мнению, на него были похожи все благообразные старики - величественные и добрые, мудрые и великодушные.

Фаину Моисей Соломонович принял по-отечески.

Напоил чаем, рассказал о том, как фотографировал Горького и Гумилева, Ахматову и Коонен, Дзержинского и Ворошилова, а потом пригласил в студию, где показал фотокамеру «Acme», специально привезенную ему из Лондона, на которую он снимал самого Ленина, а теперь на нее он будет снимать Фаину Фельдман-Раневскую. Конечно, у Фанни был опыт позирования перед объективом фотокамеры, но сейчас она понимала, что становится участником некоего особого таинства, а этот величественный, облаченный в бархатную куртку человек с бородой, как у ветхозаветного пророка, напоминал ей жреца в величественном храме света и тени.

Волновалась, разумеется.

Фаина Раневская, 1928 г. Фото М. Наппельбаума

Но Моисей Соломонович делал все, чтобы это волнение ушло -двигался плавно, говорил негромко, улыбался непритворно, затем усаживал Фаину на стул без спинки, набрасывал ей на плечи грубое шерстяное пальто и просил надвинуть шляпу на глаза.

Включал лампу.

Моисей Наппельбаум. Конец 1940-х - начало 1950-х гг.

После чего исчезал в темноте студии, и Раневская оставалась одна. Она всматривалась в неподвижные портьеры, как в зеркала, и ничего не видела в них, замирала от неизвестно откуда доносившегося голоса мастера и ничего не понимала из того, что он ей говорит, совершенно не могла усвоить, где здесь зритель, а где сцена, наконец, готова была расплакаться и засмеяться одновременно, сокрушенно думала о том, что не обладает ни гением Чаплина, ни Шаляпина, а, следовательно, является обычной, заурядной актрисой, и от этой мысли ей становилось спокойно. Хотя потом, когда увидела снятый Моисеем Наппельбаумом ее портрет, поняла, что это неправда, что она просто уговорила себя быть спокойной, а лицо ее, словно бы выходящее из полутьмы, светящееся как космическое тело, выглядит при этом задумчивым и даже несчастным от мысли о том, что она рядовая актриса, коих сотни и даже тысячи выходят на подмостки российских театров.

А потом Раневская шла по Петровке и повторяла про себя: «Нет, это не так... нет, это неправда». Она совершенно не ожидала того, что фотографическая съемка, казалось бы, дело обыденное и даже рутинное, именно в мастерской Наппельбаума вызвала у нее столько эмоций и переживаний. Тут, оказавшись перед объективом фотокамеры, Фаина вдруг осталась наедине с собой, и даже не со своим отражением в зеркале, как это часто бывало в театральной гримерке, а именно с собой невидимой: с одной стороны, воображаемой, а с другой, досконально известной лишь ей одной с самого детства. Однако не были ли эти фантазии и эти знания обычными банальностями, штампами девочки из еврейской семьи, а затем и провинциальной актрисы? Эти мысли не давали ей покоя. Если «да», то как с этим следовало жить, что с этим нужно было делать?

В этой связи Фаине всякий раз вспоминались слова Павлы Леонтьевны Вульф: «Выручали штампы, штампы личные, индивидуальные, присущие тому или другому актеру, штампы общие, штампы амплуа. Разнообразные роли, которые приходилось играть актеру провинции, не спасали. Сознать и побороть в себе рождающегося ремесленника редко кто мог. Работать над собой, заниматься самоочищением не каждому дано».

Итак, работать над собой неустанно, анализировать свои поступки, постоянно учиться у великих, но не бездумно копировать их речь, пластику и стиль, а уметь осмыслить, прожить чужое так, чтобы оно стало частью твоего естества. Задача, право, не из легких, но, не решив ее, невозможно стать настоящей актрисой, не играющей в жизнь, но живущей этой жизнью, а если надо и умирающей на сцене.