Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Правда, последнее инженерное решение стало причиной столь серьезной проблемы, что впоследствии один из жильцов дома на Котельнической набережной, Евгений Александрович Евтушенко, даже посвятил ей стихотворение «Тараканы в высотном доме»:

Тараканы в высотном доме —
бог не спас,
Моссовет не спас.
Все в трагической панике —
кроме тараканов, штурмующих нас.
Адмиралы и балерины,
физик-атомщик и поэт
забиваются под перины,
тараканоубежища нет...

Квартира актрисы располагалась между булочной и кинотеатром «Звезда» (впоследствии «Иллюзион»), что давало Фаине Георгиевне повод шутить: «Я живу над хлебом и зрелищем».

Соседом Раневской по лестничной площадке был поэт, главный редактор журнала «Новый мир» Александр Трифонович Твардовский.

История их знакомства, как и многое, связанное с Раневской, носит комический и весьма причудливый характер. Однажды, вернувшись домой, Твардовский обнаружил, что забыл ключи от квартиры, а его семья в это время находилась на даче. Острое желание посетить уборную заставило автора «Василия Теркина» наудалую позвонить в первую попавшуюся дверь - это была квартира Раневской (которую потом Твардовский всегда будет называть «моя великая соседка»), после чего они долго беседовали о литературе, театре, кино.

С Александром Трифоновичем Фаина Георгиевна попрощалась в свойственной ей манере: «Приходите ещё, двери моего клозета всегда открыты для вас!».

Однако при всех барских излишествах позднесталинского ампира свою статусную квартиру в «Котельническом замке» Раневская не любила.

Одиночество здесь ощущалось особенно остро - среди этих огромных дубовых двухстворчатых дверей, мозаичных панно, бесконечных колоннад, гипсовых звезд под потолком, хрустальных люстр, мраморных балюстрад, устланных коврами лестниц. Создавалось впечатление, что находишься если не в музее эпохи «великого кормчего», то в языческом святилище всесоюзного почета и всенародной глории.

Из воспоминаний Фаины Раневской: «Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой славе гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит от того, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, в действительности все наоборот. Любовь зрителя несет в себе какую-то жестокость. Я помню, как мне приходилось играть тяжело больной, потому что зритель требовал, чтобы играла именно я. Когда в кассе говорили „она больна“, публика отвечала: “А нам какое дело? Мы хотим ее видеть и платим деньги, чтобы ее посмотреть”. А мне писали дерзкие записки: “Это безобразие! Что это Вы надумали болеть, когда мы так хотим Вас увидеть?” Ей-богу, говорю сущую правду. И однажды, после спектакля, когда меня заставили играть “по требованию публики” очень больную, я раз и навсегда возненавидела свою “славу”».

Ненавидеть «свою славу» как неизбежное зло - это значит ненавидеть себя, жаждущего этой славы и принесшего ей в жертву все, что у тебя было. Разумеется, под «славой» в данном случае следует понимать дело твоей жизни, приведшее тебя к известности, ко всеобщему обожанию, граничащему с жестокостью и параноей, к наградам, к премиям и почёту. Кто-то, оказавшись в такой ситуации, просто сходит с ума и становится бронзовым человеком, стоящим на пьедестале. А кто-то, напротив, впадает в отчаяние от тотальной невозможности что-то изменить в своей судьбе, от раздвоения самого себя, понимающего весь ужас положения, в котором оказался, и принимающего этот ужас как должное, ненавидящего его и в то же время не могущего без него жить.

Конечно, Раневская понимала (об этом она часто говорила), что подобное состояние не поддается лечению, оно как хроническое заболевание, которое приходит и уходит волнообразно, на пике творческого успеха вызывает радость, подъем сил, вдохновение, а в минуты провала - страх, разочарование и отчаяние. И не было этому изнуряющему повторению, этому одуряющему круговороту конца и края.

Фаина Георгиевна жаловалась: «Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: “Муля, не нервируй меня!” Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей». Сидела у окна в своей квартире «высшей категории» и видела, как во дворе под дождем разгружали «пятый» ЗИС с надписью «Хлеб» на фургоне. Пустые деревянные лотки с грохотом швыряли на асфальт, в лужи, а эхо разносило голоса рабочих и гул включенного двигателя.