Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Не преминула отдать дань традиции и Фаина Фельдман, особенно помятуя о том, что на Митридат в 1820 году восходил сам Александр Сергеевич Пушкин.

Как известно, великий русский поэт остался недоволен увиденным. Его воображение рисовало живописные руины в стиле модного в первой трети XIX века французского пейзажиста Гюбера Робера. Однако взору Пушкина предстал унылый пустырь на северо-восточном склоне горы, на котором паслись грязные и тощие козы, всем своим видом попиравшие величие места, которому поэт посвятил известные строки:

Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат…

Итак, воображение слишком часто рисует нам одно, а реальная жизнь преподносит совершенно иное. И тут самое главное, как отнестись к этой порой трагической трансформации, к этой по большей части разочаровывающей нестыковке.

Нечто подобное произошло и с Фанни Фельдман, когда она впервые по приглашению Елизаветы Андреевны Лавровской ступила на Керченскую землю, а вернее, на Керченские подмостки.

Конечно, начинающей актрисе мечталось, что ее наконец ждут серьезные роли – по-чеховски глубокие, сложные, психологические, но ей было уготовано водевильное амплуа так называемой «героини-кокет», игривой обольстительницы, умеющей веселить публику своими танцами, песнями и комическими выходками.

О том времени Фаина Раневская вспоминала: «Первый сезон в Крыму я играю в пьесе Сумбатова прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: “Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея…”. После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены».

Разумеется, это была сиюминутная слабость (касательно ухода со сцены), но сам по себе эпизод говорит о многом. О том, в первую очередь, что амбиции молодой актрисы были изрядны, а неумение или нежелание театральных импресарио видеть в ней нечто большее, нежели просто комическую героиню, несуразную девицу, отпускающую шутки, порой на грани фола, раздражало и ввергало в тоску. Да и вопрос – «неужели цирковое прошлое так и не отпустит?» настойчиво висел в воздухе, не давая покоя.

Впрочем, продлилось это недолго. Антреприза Лавровской разорилась, и все были уволены без денег, без надежд и без каких бы то ни было видов на будущее.

Видимо, для Фаины на смену времени «фэномэнального» везения пришло другое время, время разочарований.

Впрочем, чего другого было ожидать после восхождения на вызвавший крайнюю досаду у Пушкина Митридат…

Более того, обстановка в империи не предвещала ничего хорошего – неутешительные вести с фронтов Первой мировой, брожение революционных масс, разброд и шатание в театральной среде, где одни с восторгом ожидали перемен к лучшему, а другие, напротив, готовились покинуть Россию навсегда. Фанни Фельдман-Раневская не принадлежала ни к тем, ни к другим. Отношение к большевикам она, скорее всего, унаследовала от своего отца, считавшего их разбойниками и провокаторами. А уезжать из страны категорически отказывалась, повторяя, что не сможет жить без России и русского театра.

Осень 1917 года Раневская встретила в Феодосии. Здесь ей предложили участвовать в спектакле «Под солнцем юга» в роли мальчика-гимназиста. Учитывая рост Фаины Георгиевны, гимназист на первых репетициях выглядел этаким дылдой-недотепой, что не могло не вызывать улыбку, однако вскоре хорошее настроение покинуло участников постановки – незадолго до премьеры антрепренер Новожилов, затеявший эту авантюру, сбежал, прихватив с собой все деньги труппы.

И вновь ничего не оставалось, как бродить по обезумевшему городу, одна часть жителей которого ходила, размахивая красными флагами, а другая старалась не попадаться им на глаза.

Из воспоминаний Фанни Фельдман: «Однажды прогуливаясь по набережной Феодосии, я столкнулась с какой-то странной, нелепой девицей, которая предлагала прохожим свои сочинения. Я взяла тетрадку, пролистала стихи. Они показались мне несуразными, не очень понятными, и сама девица косая. Я, расхохотавшись, вернула хозяйке ее творение. И пройдя далее, вдруг заметила Цветаеву, побледневшую от гнева, услышала ее негодующий голос: “Как вы смеете, Фаина, как вы смеете так разговаривать с поэтом!”»

Ох уж этот негодующий взгляд!

Этот в стиле Обри Винсента Бёрдслея трагический излом рук.

Это возвышенное сумасшествие, когда рождение рифмы имеет божественное происхождение, а поэтическое вдохновение сродни наркотическому опьянению.

С Цветаевой Фаина познакомилась в 1915 году у Екатерины Васильевны Гельцер. Это была даже не дружба, но нахождение юной Фанни в обществе гениального медиума, поступки и слова которого не подлежали толкованию и были лишены всяческой обыденной логики, но оказывали при этом необъяснимое, магическое, запредельное воздействие на всякого, кому посчастливилось быть рядом с ним.