Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте

Да потому что здесь бурлит настоящая жизнь, столь ярко и самобытно описанная Владимиром Алексеевичем Гиляровским: «Прекрасная мостовая блестит после мимолетного дождя под ярким сентябрьским солнышком. Тротуары полны стремительного народа. Все торопятся – кто на работу, на службу, кто с работы, со службы, по делам… Мы мчимся в потоке звенящих и гудящих трамваев, среди грохота телег и унылых, доживающих свои дни извозчиков… У большинства на лошадях и шлеи нет – хомут да вожжи. На месте Угольной площади, на углу Малой Дмитровки, где торговали с возов овощами, дровами и самоварным углем, делавшим покупателей «арапами», – чудный сквер с ажурной решеткой.

Рядом с ним всегда грязный двор, дом посреди площади заново выкрашен. Здесь когда-то был трактир «Волна» – притон шулеров, аферистов и «деловых ребят»… Мы мчались вниз. Где же палисадники? А ведь они были год назад. Были они щегольские, с клумбами дорогих цветов, с дорожками. В такие имели доступ только богатые, занимавшие самую дорогую квартиру. Но таких садиков было мало. Большинство этих загороженных четырехугольников, ни к чему съедавших пол-улицы, представляло собой пустыри, поросшие бурьяном и чертополохом. Они всегда были пустые. Калитки на запоре, чтобы воры не забрались в нижний этаж. Почти во всех росли большие деревья, посаженные в давние времена по распоряжению начальства. Вот эти-то деревья и пригодились теперь. Они образуют широкие аллеи для пешеходов… Эти аллеи-тротуары под куполом зеленых деревьев – красота и роскошь, какой я еще не видал в Москве. Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы».

И Фаина соглашалась со своей собеседницей, затаив дыхание, слушала ее рассказы о театральной Москве, о всей этой, как любила говорить Екатерина Васильевна, «банде», знать которую было просто необходимо, если хочешь стать ее частью.

Москвин, Тарасова, Качалов, Ермолова, Леонидов, Садовский, Тарханов, Таиров, Яблочкина, Коонен, Остужев, Станиславский – имена, от которых захватывало дух, театральные небожители, просто увидеть которых уже было счастьем.

И с Фанни продолжали совершаться московские чудеса – однажды, гуляя по Леонтьевскому переулку, в районе дома № 6 она увидела пролетку, в которой сидел сам Константин Сергеевич Станиславский. Не поверив своим глазам, Фаина просто остолбенела, но, когда пролетка двинулась, она бросилась за ней, размахивая руками и крича: «Мальчик мой дорогой». Это первое, что пришло в голову. Станиславский оглянулся с удивлением, а затем снял шляпу и поприветствовал неизвестную поклонницу.

Конечно, она увидела в этом знак, конечно, вернувшись в свою каморку на Большой Никитской, еще долго переживала это событие, снова и снова повторяя про себя – «мальчик мой дорогой». Ну и, наконец, разумеется, поведала о встрече с «самим» Екатерине Васильевне, которая долго смеялась, приговаривая «это Москва, это Москва».

Вскоре в квартире Гельцер произошла еще одна незабываемая встреча.

Тогда в комнату вошел высокорослый, спортивного телосложения мужчина, был подстрижен под полубокс, имел пристальный тяжелый взгляд, облачен в клетчатую визитку, полосатые брюки, модный галстук.

Неизменная папироса во рту.

Окинул взором собравшихся.

Извлек изо рта эту папиросу довольно-таки надменно, тронул подбородок, выбритый до блеска, и начал читать стихи.

Это был Маяковский.

Владимир Маяковский

Мокрая, будто ее облизали,
толпа.
Прокисший воздух плесенью веет.
Эй!
Россия,
нельзя ли
чего поновее?
Блажен, кто хоть раз смог,
хотя бы закрыв глаза,
забыть вас,
ненужных, как насморк,
и трезвых,
как нарзан.
Вы все такие скучные, точно
во всей вселенной нету Капри.
А Капри есть.
От сияний цветочных
весь остров, как женщина в розовом капоре…

Спустя годы Фаина Фельдман познакомится с актрисой Московского Художественного театра Вероникой Витольдовной Полонской (Норой), на тот момент возлюбленной Маяковского, человеком, невольно оказавшимся последним, кто видел его в живых. Встречались часто, общались, однако отношения женщин трудно было назвать простыми. Эмоциональная Фанни Фельдман-Раневская не могла простить Норе того, что она не почувствовала смертельного одиночества великого поэта и не осталась с ним, когда он просил ее об этом.

Всякий раз, вспоминая о Маяковском, Фаина повторяла со слезами на глазах: «У меня до сих пор за него душа болит. Его убили пошлостью».