Факелы на зиккуратах (СИ)

Велойч развлекался, глядя на усилия Фабиана. Велойч нервничал, глядя на его успехи. Он начинал заискивать, пока очень осторожно, но Фабиан, знавший его давно, видевший старого проныру всяким – злым, агрессивным, тихим и кротким до такой степени, что кровь стыла в жилах, снисходительным и высокомерным – видел и это новое в нем, и это заставляло следить за Велойчем с удвоенным вниманием. Этот гад мог ударить в спину в самый неожиданный момент. Просто, чтобы остаться Вторым Консулом при очередном покладистом Первом. Но он намекал Фабиану, что знает: мальчишка не просто так затеял эту эпопею с Огбертом, наверняка у него есть козыри, и он, добрый Эрик, готов оказаться сопричастным. Фабиан давал понять: намек принят, но нет, добрый Эрик, терзайся от любопытства дальше.

Другие консулы резко озадачились подбором возможных союзников в Канцелярии, и это подстегивало Фабиана – и обездвиживало. Потому что Содегберг все еще оставался Госканцлером и не собирался уходить. Он принимал Фабиана – и совсем мало других людей; общение с ним превращалось в пытку, потому что Содегберг был совершенно не способен слышать других людей, а говорил только о великом здании Республики, о великой миссии этого конструкта, о ее исторической ценности. Фабиан удивлялся тому, что Содегберг изо всех людей выбирал его, чтобы посидеть в кабинете, посмотреть на площадь, полную людей, и «пооткровенничать», как называл это Содегберг. Он же не скрывал от Фабиана, что принимает лекарства, и даже сообщил однажды, как открывать футляр для них. Он засыпал – внезапно, словно отключался, и Фабиан пользовался этим, чтобы подменить таблетки.

Когда на одном из расширенных заседаний Сената, на котором принимался какой-то проходной закон, но по ряду причин в торжественной обстановке, а значит в присутствии Консулов, Госканцлера – Хранителя Государственной Печати, Содегберг встал посреди речи одного из сенаторов, захрипел, начал царапать себе горло, а затем свалился в беспамятстве, и все под прицелом камер, Фабиан успел рявкнуть режиссеру, чтобы прекратил съемки, подбежал к Содегбергу – и удивился: старик был еще жив. Следующее, расширенное, но закрытое заседание Сената – без доступа инфоканалов, с крайне ограниченным числом помощников, было посвящено одной-единственной теме: что делать с Содегбергом. И тогда же Фабиан взял слово, чтобы после пятнадцати минут рассуждений о законности, общественных нормах и традициях перейти к сообщению тех незначительных, на первый взгляд, документов, которые указывали: дееспособность, дееспособность есть главное в любом государственном чиновнике. Все эти законодательные акты были скреплены Государственной Печатью и подписью предшественников Содегберга, а один – и самим Содегбергом. И после шести часов споров, обсуждений, ругани, оскорблений было принято решение: Консулат единогласно принимает решение об отставке Государственного Канцлера, в связи с обстоятельствами непреодолимой силы – в его отсутствие и в отсутствие его прошений об отставке. Под утро уже, переместившись в Консулат, все те же Консулы, но в присутствии всего лишь двух протоколистов единогласно приняли решение о назначении Илиаса Огберта Государственным Канцлером.

Фабиан не мог не удивиться живучести Содегберга – он пришел в себя. Он даже потребовал, чтобы ему предоставили возможность лично забрать свои вещи из кабинета.

Около полуночи в кабинет Фабиана вошел Велойч. Без стука, осторожно, словно призрак. Вошел – и уселся в посетительское кресло, сложил руки в замок и принялся изучать Фабиана. Злой, уставший, голодный Фабиан смотрел на него, готовый в любой момент вцепиться в горло стервецу, вгрызться зубами и трясти, пока тот не сдохнет.

– Содегберг повесился. В своем кабинете, дорогой Фабиан. – Наконец сказал Велойч.

Фабиан сдавленно зарычал.

– Завещание оставил? – сквозь зубы спросил он. Велойч кивнул. – Кого назначил душеприказчиком?

========== Часть 27 ==========

В кабинете установилась гнетущая, жуткая тишина. Фабиан сверлил взглядом Велойча, тот не отводил глаз, улыбался едва уловимо, но уголки его рта подрагивали, так, что казалось: с ним в любой момент может случиться истерика. Носогубные складки казались нарисованными тушью, отчетливо проступили морщины на скулах и лбу, кожа Велойча была слишком однотонной, странного неестественного серо-желтого цвета, слишком однотонного, слишком фосфоресцирующего, слишком ячеистого, и глаза, которые неотступно следили за Фабианом – то ли боялся Велойч какой-нибудь непредсказуемой реакции Фабиана, то ли боялся упустить какую-то его реакцию. В ушах у Фабиана установился мерный, пульсирующий гул, и думай: от тока крови у него так шумит и расплываются пятна, или от чего еще, такого стихийного, невнятного, судьбоносного. Он не мигая глядел на Велойча, словно издеваясь, словно проверяя, насколько хорошим он был другом Содегбергу. Приятельствовали ведь, Велойч часто захаживал к нему в гости. Простыми чиновниками Канцелярии брезговал, с Томазиным здоровался односложно, а с Содегбергом был почти уютным. И?