Факундо

Будь Доррего и его сторонники позорче, они смогли бы разглядеть опасность. Провинция была под боком — у городских ворот, ожидая свое­го часа. Со времени президентского правления декреты гражданской власти наталкивались на неодолимое сопротивление окружавших город по­селений. Доррего использовал в своих интересах их враждебность, и когда его партия победила, он наградил своих союзников от имени Главнокомандующего сельских военных округов. Не правда ли, какая же­лезная логика в том, что подобный титул — это непременная ступенька для каудильо на его пути к власти. Там, где не существует, как в Буэ­нос-Айресе, такой официальной ступеньки, изобретают какие-нибудь под­мостки, словно для того, чтобы, прежде чем волк проникнет в овчарню, повязать его во всей красе и увековечить в памяти.

Позже Доррего понял, что начальник военного округа Росас, заставив­ший пошатнуться устои президентской власти и столь способствовавший ее низложению, был постоянно противодействующим правительству рыча­гом, и после падения Ривадавиа он продолжал свою разрушительную ра­боту уже против него самого. Доррего и Росас с угрозой следят друг за другом. Все окружение Доррего помнит его излюбленную фразу: «Хитрый гаучо! Пусть себе резвится, я уничтожу его, когда он меньше всего будет этого ожидать». На это рассчитывали и все Окампо, чувствуя на своем плече мощную лапу Кироги!

Равнодушный к нуждам жителей провинций, лишенный крепкой опо­ры в федералистах города и слабосильный в борьбе с крепнущей пампой, которую он призвал на помощь, Доррего после прихода к власти стремится привлечь на свою сторону побежденных унитариев. Но партии не обладают ни милосердием, ни даром предвидения. Унитарии лишь по­смеиваются себе в усы, плетут заговор и твердят: «Доррего зашатался — пусть валится». Они не отдавали себе отчета, что вместе с Доррего они отталкивали и тех, кто хотел стать посредником между городом и пам­пой, не понимали, что чудовищу, от которого они бежали, нужен был не Доррего, а город, гражданские учреждения, они сами как высшее во­площение цивилизации. Вот при таком положении вещей после заключе­ния мира с Бразилией прибывает первая армейская дивизия под коман­дованием Лавалье. Доррего знал настроения ветеранов Войны за незави­симость, седеющих под тяжелыми шлемами, покрытых ранами, но едва дослужившихся до званий полковника, майора, капитана; хорошо еще, если двое или трое из них получили генеральскую ленту. Между тем в глубинных провинциях десятки каудильо, никогда не переходившие гра­ниц Республики, за четыре года проходили путь от злого гаучо до гене­рала и, захватывая целые области, становились, наконец, абсолютными суверенами. К чему искать иные причины жгучей ненависти, кипевшей под латами ветеранов? Что могло сдерживать их после того, как новый порядок помешал им, как они мечтали, пройти с развевающимися знаме­нами по улицам столицы Бразильской империи?

На рассвете первого декабря выстраиваются в боевой порядок на пло­щади Победы только что вернувшиеся с боевых действий войска. Доррего бежит в пампу, а унитарии заполняют проспекты, и в воздухе раздаются победные кличи. Несколько дней спустя семьсот кирасиров под командо­ванием старших офицеров, пройдя по улице Перу, направляются в пампу навстречу нескольким тысячам гаучо, союзных индейцев и немногочис­ленным силам регулярной армии во главе с Доррего и Росасом. Вскоре поле битвы у Наварры было усеяно трупами, а на другой день один от­важный офицер, находящийся сейчас на службе в Чили, доставил в глав­ную казарму пленного Доррего. Через час труп Доррего лежал весь из­решеченный пулями. Командующий, приказавший расстрелять его, оповестил город об этом в следующих фразах, исполненных самоотверженности и надменности:

«Извещаю, что полковник дон Мануэль Доррего по моему приказанию только что расстрелян перед строем дивизии.

История, Господин Министр, беспристрастно рассудит, была ли необ­ходима смерть сеньора Доррего и мог ли я, жертвуя его жизнью во имя спокойствия народа, существование которого было омрачено им, испыты­вать какие-либо иные чувства, кроме тех, что излагаю.

Жители Буэнос-Айреса убедятся, что смерть полковника Доррего — самая большая жертва, которую я приношу для их же блага.

Господина Министра приветствует уважающий его Хуан Лавалье».